Анатолий Левандовский - Первый среди Равных

Затем, на следующей строке:

«Народ победил…»

Чу, что это?… Будто какой-то шорох… Нет, видимо, так, послышалось… Теперь нервы напряжены — всё время ждёшь чего-то…

Буонарроти искоса взглянул на Бабёфа. Тот, погружённый в работу, не шевелился.

«…победил, — продолжал писать Буонарроти, — тирании больше не существует, все свободны…»

В этот момент дверь распахивается во всю ширь.

На пороге — вооружённые полицейские.

Бабёф вскочил из своего кресла.

Он и Буонарроти обменялись быстрыми взглядами.

Буонарроти хотел было спрятать бумагу, которую только что начал переписывать, но, сообразив бессмысленность этого, бросил её на стол.

— С нами покончено, — спокойно сказал Бабёф. — Тирания может торжествовать.

…В это же самое время другой отряд полиции арестовал Дарте, Жермена, Друэ и остальных заговорщиков, собравшихся на квартире Дюфура.

Арестовав руководителей Равных, правительство захватило и весь их обширный архив.

Два дня старательные чиновники под руководством самого Карно разбирали бумаги.

В текстах прокламаций, листовок, записок мелькали новые и новые имена; владельцев их спешили разыскать и «обезвредить». Каждый день полицейские кареты доставляли в тюрьму аббатства десятки «преступников», большая часть которых ничего не слыхала о заговоре.

Вскоре арестованных оказалось двести сорок пять человек.

Тогда решили отделить «главарей» от «массы».

Бабёф, Буонарроти, Дарте и другие вожди были заключены в унылую башню Тампля, где четыре года назад ждал смерти повергнутый Людовик XVI.

Очутившись в тюрьме, Бабёф, как обычно в подобной ситуации, не потерял ни энергии, ни находчивости, он был готов к допросам.

Уже 23 флореаля (12 мая) министр полиции Кошон, рассчитывая на важные разоблачения, вызвал его к себе.

Но надежды министра были обмануты. «Главный преступник» держался с мужественным достоинством и выступил отнюдь не в роли просителя, вымаливающего пощады путем предательства.

На вопрос о целях заговора и своих сообщниках он сказал:

— Глубоко убеждённый, что существующее правительство является угнетательским, я готов был сделать всё, что в моих силах, для его свержения. Я вступил в союз со всеми демократами республики; долг не позволяет мне назвать хотя бы одного из них.

— Какими же средствами вы собирались достигнуть поставленных целей? — спросил Кошон.

— Против тиранов законны любые средства, — ответил Бабёф. И добавил: — Мне незачем сообщать подробности о средствах, которые были бы употреблены. Впрочем, они зависели не только от меня, мне принадлежал всего лишь один голос в совете борцов против тирании.

В тот же день он отправил письмо к членам Исполнительной директории, использовав все свои навыки по части «макиавеллизма правого дела».

Он обращался к противнику, пытаясь втянуть его в разговор на паритетных началах:

«Сочтёте ли вы, граждане члены Директории, ниже своего достоинства вести со мною переговоры на равных основаниях, как сила с силою? Вы убедились воочию, каким широким доверием я окружён! Вы убедились воочию, что моя партия вполне равносильна вашей! Вы убедились воочию, сколь велики её разветвления! Я более чем уверен, что это повергло вас в трепет».

Намекая на вандемьер, Бабёф утверждал: «Вы нуждаетесь в партии, которая бы вас поддержала. И если партия патриотов исчезнет, вы окажетесь лицом к лицу с роялизмом. Как вы думаете, что он с вами сделает, если вы будете одни против него?…»

Пугнув врага, трибун попытался призвать его к благоразумию: «Смерть или изгнание открыли бы мне путь к бессмертию… Но моё осуждение, но осуждение всех демократов ничего бы вам не дали и не обеспечили бы благо Республики». Он согласен допустить, что правители «временно заблуждались»; так не следует ли, в конце концов отказавшись от «крайностей», найти «разумный выход»? «Граждане члены Директории, правьте по-народному: это всё, о чем вас просят патриоты». Иначе говоря: освободите нас, станьте на путь демократии, и мы больше вас не тронем…

Номер, однако, не удался. Прошло время, когда две Директории могли выступать как равные державы; заговорщики были разгромлены, и правительство не собиралось вступать в переговоры с их повергнутым вождём.

Когда на ближайшем заседании директоров Карно огласил письмо Бабёфа, его коллеги удивленно переглянулись,

— Хитрец, — проворчал Баррас. — Говорит, что готов умереть, а сам пытается спасти свою жизнь…

Теперь гражданин Баррас всячески подпевал Карно; именно он, Баррас, отчаянно трусил и, как никогда, дрожал за свою шкуру: ведь он был скомпрометирован длительным флиртом с заговорщиками, он одно время даже серьёзно поверил в них, а вскоре после ареста Бабёфа Карно показал ему листок, на котором среди прочего были слова: «Убить пятёрку», иначе говоря, пятерых директоров. И хотя слова эти были замазаны чернильной кляксой, они явно проглядывали… «Убить пятёрку» — стало быть, и его, Барраса, в том числе… Он ждал от бабувистов признания и благодарности, а выходит, в случае их победы получил бы пулю в лоб… Вот что значит садиться между двух стульев — теперь приходится судорожно оправдываться и отрекаться, отрекаться и лить всю возможную и невозможную грязь на голову этого проклятого Бабёфа и его дружков…

Не удостоив ответом реплику Барраса, Карно отшвырнул письмо в сторону — о нём нечего было и толковать. Гораздо больше волновало другое.

— Вызывает беспокойство казус Друэ, — сказал Карно.

«Казус Друэ» действительно не мог не вызывать беспокойства директоров. Популярный своим революционным прошлым, народный герой, узник Шпильберга, ныне член Совета пятисот, Друэ был тесно связан со многими видными деятелями администрации Директории. От него тянулся хвост к бывшим монтаньярам Конвента и к прежним термидорианцам, ныне занимавшим «левые» позиции, таким, как Тальен и Фрерон. Депутат Друэ был огражден юридическим иммунитетом, и требовалось особое решение законодателей для предания его суду. Конечно, — директора не сомневались в этом — подобное решение будет без труда получено. Но дальше? Как поведёт себя Друэ на процессе? Какие разоблачения сделает? Чьи имена назовёт?…

Баррас беспокойно ёрзал в кресле. В этом вопросе он был полностью солидарен с Карно.

— Уничтожить мерзавца! — вдруг прорычал Летурнер. Ребель только пожал плечами и пытливо посмотрел на Карно. Уничтожить! Нет, подобные дела так не решаются. Уничтожить можно какого-нибудь Бабёфа или Дидье — отребья общества, но не депутата Друэ… Впрочем, при сложившейся ситуации и Бабёфа уничтожить не так-то просто…

— Друэ — депутат, — подсказал Ларевельер.

— В том-то и дело, — подхватил Карно. — Но здесь, если вдуматься, есть и некое преимущество для нас. Друэ — депутат; его, следовательно, может судить только Верховный суд республики. А это даёт нам возможность постановить, что и все прочие заговорщики, как связанные с Друэ, подсудны лишь Верховному суду…

Директора снова переглянулись. «Ну и хитёр же, бестия, — подумал Баррас, — он сразу отрезает им все пути к спасению».

Действительно, Верховный суд республики занимался только делами государственной важности, причём решал их окончательно, без права апелляции и пересмотра; кроме того, по положению Верховный суд должен был заседать вне Парижа, что уменьшало опасность выступлений санкюлотов столицы в защиту заговорщиков.

— Быть по сему, — резюмировал Ребель.

— Пусть так, — согласился Ларевелъер.

— Да, пожалуй, это наилучший выход, — подтвердил Летурнер.

Баррас ничего не сказал. У него были свои планы в отношении депутата Друэ. Но общее решение относительно Верховного суда понравилось и ему.

Допросы, очные ставки, просмотр документов Равных и показания Гризеля дали возможность Директории представить себе размах заговора, понять, что Бабёф и его соратники мыслили политический переворот лишь как начало коренной экономической и социальной перестройки общества; обнародовав результаты предварительного следствия, правительство вызвало панический страх всего буржуазного населения страны и сумело использовать этот страх, чтобы на гребне его окончательно добить демократов. Не только в Париже, но и в Аррасе, Рошфоре, Бурже и многих других городах начались аресты и судебное преследование бабувистов и всех иных лиц, стоявших по каким-либо соображениям в оппозиции к Директории, Провинция, сбитая с толку реакционной печатью, представлявшей Бабёфа «извергом», присоединила свои вопли к хору проклятий собственников и дельцов столицы.

В этих условиях сторонники движения, оставшиеся на воле, оказались беспомощны. Те из вождей, которые не были арестованы, поскольку Гризель не знал их имен, — Сильвен Марешаль, Дебон и другие, — поспешили смолкнуть и ничем не выдавали своего существования; только Феликс Лепелетье из своего убежища, бывший мэр Паш, да оставшийся на свободе Антонель осмелились говорить о деле Равных; впрочем, Антонель делал это не вполне удачно, вскоре он был также арестован и присоединён к другим узникам.