Анатолий Левандовский - Первый среди Равных

Но ведь он-то знал, что будет впереди.

И, приближаясь к развязке, он терял желание восстанавливать прошлое, плести ткань своей невыдуманной повести…

Почему, почему всё кончилось именно так?

Неужели предательство одного человека, случайного негодяя, случайно втянутого в святое дело, могло свести на нет, уничтожить всё, что столь тщательно и упорно готовилось подлинными праведниками, людьми великой идеи, что было ими в конечном итоге прекрасно подготовлено?

Неужели, действительно, капля дегтя…

Закрадывались сомнения.

А может быть, оно и не было столь уж тщательно подготовлено? Может, Равные жили иллюзиями, находясь в своем искусственном, выдуманном, сказочном, замкнутом мире, и все их связи с народом, все доклады агентов были только плодом надежд?

Во всяком случае, — теперь-то уж он прекрасно понимал это — материальные средства у них были самые мизерные.

Сумма, которой располагала Тайная директория в день ареста Бабёфа, составляла… двести сорок франков звонкой монетой!

Конечно, то были жалкие гроши.

Сами вожди заговора глубоко презирали деньги.

Привыкшие к нужде и лишениям, они умели до предела ограничить свои потребности и недаром в будущей Республике Равных собирались уничтожить «презренный металл».

Но ведь жили и действовали они пока что в обстановке, где металл этот был совершенно необходим! Одна публикация их многочисленных трудов влетала в копеечку. Больших расходов требовала вербовка: не все ведь верили будущим благам и, даже надеясь на них, желали чего-то и в настоящем! Расходов требовало содержание агентов — большинство из них были неимущими. Наконец, при всем аскетизме заговорщиков, всё же им нужно было есть и пить, чинить стоптавшиеся башмаки, платить за жильё.

Выручали в какой-то мере добровольные пожертвования сочувствующих. Выручало и то, что Феликс Лепелетье был состоятельным человеком. И всё же: в основном заговор держался на энтузиазме веривших в победу. Энтузиазм же не мог полностью заменить реальных средств; кроме того, энтузиазм всегда склонен к преувеличениям: так хочется выдать желаемое за действительное!..

Значит, мираж?

Нет, этого не могло быть.

В подобное верить невозможно.

Ибо для чего же тогда жить на свете?…

Но так или иначе, он вдруг остыл к своему труду.

И бросил его.

Навсегда.

Во всяком случае, какое-то время он твёрдо верил, что навсегда. Что кончит на этом и больше не напишет ни страницы, ни строчки.

Ему было худо. Очень худо.

Конечно же верная подруга быстро уловила неладное.

— Ты болен? — спросила она. — Ведь ты второй день не притрагиваешься к рукописи!

— Прочитай последнюю часть!

И она прочитала.

— Это всё?

— Разумеется.

— Не обманывай меня. Ты завершаешь какой-то скороговоркой, беглой отпиской, которая ничего не объясняет, но лишь возбуждает десятки вопросов.

— Я не намерен на них отвечать.

— Тогда зачем ты вообще начал всю эту историю? Она, как обычно, была права. Он промолчал, ибо что мог он ответить? Разве была она в силах осмыслить глубину его грусти? И ярости?… Она поняла.

— Ты должен отдохнуть. Оставь это недели на две. А затем вернись и сделай, что надо. Расскажи своим будущим читателям, как всё произошло. И чем кончилось. Иначе — какая же это биография? Ты сможешь, теперь я вижу это. Я уверена в тебе.

«Недели две» растянулись на два месяца. И он вернулся к рукописи.

Ибо всё, что связано с Гракхом Бабёфом, останется навсегда самой сильной страстью его жизни, и, пока он дышит, ему не уйти от этого.

И ещё одно.

Он вдруг понял, что остаётся не только мрак беспросветности.

Ведь Гракх Бабёф ещё не совершил свой главный подвиг!

Да, как ни парадоксально, — и теперь он был уверен — главный моральный подвиг этот удивительный человек совершит там, в Вандоме, связанный по рукам и ногам, лишённый не только свободы, но и надежды на жизнь!

И, поняв это, Лоран с удвоенной энергией принялся вновь за свою повесть.

Он старался представить подоплёку действий врагов и скрытую пружину предательства.

Он стремился выявить подлинное лицо Первого среди Равных, чтобы грядущие поколения увидели этого человека в его величии и простоте, вплоть до его гибели и бессмертия.

Часть четвёртая

Лазар Карно улыбался.

Его твёрдое, надменное лицо, обычно казавшееся вытесанным из камня — чем, кстати говоря, господин директор очень гордился, — сейчас напоминало хитрый лик Мефистофеля. Он подошёл к венецианскому зеркалу, занимавшему треть стены его обширного кабинета, несколько секунд всматривался в своё изображение, небрежным жестом поправил волосы, чуть тронул трёхцветную ленту на груди и снова сел к столу. Он был доволен.

Что доволен — счастлив: он испытывал полное удовлетворение, редкое удовлетворение провидца — он оказался абсолютно прав, и не в каком-либо второстепенном вопросе, а в проблеме государственного масштаба. Мало того. Он явился спасителем отечества — так когда-нибудь и напишут историки, трактуя эту его акцию. Он с самого начала чувствовал и понимал, к чему идёт дело. Он один боролся со своими четырьмя коллегами наивными простофилями, которые чуть не затянули веревку у себя на шее. Он сумел вырвать согласие резонера Ребеля, подыгрывавшего врагам своей «беспристрастностью». Он сумел изолировать этого прохвоста Барраса, плетущего интриги в собственном доме. Своей железной решимостью он подвигнул законодателей на принятие необходимых мер, сплотил разумных, устрашил слабонервных — и вот результат: один из слабонервных не выдержал… Впрочем, слабонервный ли этот «Арман»? Или просто интересант? Или, быть может, предатель по самой своей натуре?…

…Когда Карно получил письмо за подписью «Арман», так, не письмо, а наспех измаранный листок, полный тревоги и не вполне ясных намёков, — он не бросил его в камин, как всегда поступал с анонимными посланиями; чутьё государственного человека подсказало ему, что это не обычная попытка выудить у правительства жалкую подачку.

Он принял «Армана», имел с ним длительную беседу, вынудил его полностью раскрыться, назвать своё действительное имя и все другие имена…

Карно посмотрел на часы, пододвинул бювар, взял чистый лист и написал:

«Гражданин министр! Посылаю к вам гражданина Гризеля. Он желает говорить с вами сегодня же вечером. Прошу вас выслушать его. Привет и братство. Карно».

Было 9 часов вечера 15 флореаля (4 мая).

Однажды, ужиная в кафе Кретьена, Дарте обратил внимание на молодого офицера, беседовавшего за соседним столом с несколькими товарищами и, между прочим, высказывавшего довольно смелые мысли.

Дарте прислушался, а затем и присмотрелся.

Офицер понравился ему. У него было красивое, открытое лицо, а оппозиционность правительству не вызывала сомнений — в этом Дарте окончательно убедился, несколько раз побеседовав за рюмкой вина со своим новым знакомым.

Капитан Гризель служил в Гренельском военном лагере под Парижем. Он, как и его товарищи, возмущался политикой Директории и оплакивал трагическое состояние родины под властью «кучки плутократов и негодяев».

В то время Равные завершали структурное оформление заговора и испытывали нехватку в людях. Особенно остро нуждались они в военных агентах и разыскивали их повсюду. Дарте, бывший одним из военных инспекторов, возблагодарил небо за новое знакомство. Молодой капитан, полный «священного огня» и обладавший, по его словам, большим влиянием на своих товарищей, показался ему весьма подходящим кандидатом на должность военного агента, тем более что заговорщики ещё не нащупали связей с Гренельским лагерем, поддержка которого им была очень нужна.

Ближайшее будущее показало, что Дарте не ошибся в выборе.

Капитан Жорж Гризель был весьма расторопен и деловит. Во время каждой новой встречи он с пылом рассказывал об успехах своей агитации, чуть ли не весь военный лагерь был распропагандирован и перешёл на сторону Равных.

Дарте не мог нарадоваться на своего талантливого агента. Он искренне привязался к Гризелю, всячески нахваливал его среди своих сообщников и в конце концов добился того, что и другие члены Тайной директории, несмотря на всю свою осторожность, стали относиться к гренельцу как к своему человеку. Его практически уравняли с такими проверенными в революции людьми, как Жермен, Фион и Россиньоль, и стали приглашать на все важные совещания…

Когда в голове Гризеля зародилась мысль об измене?

Что стало побудительным толчком к роковому решению?

Скорее всего, он никогда не был, да и не мог быть идейным сторонником Равных: человек молодой, суетный, рвущийся к успеху и благополучию, разошедшийся с «недооценившим» его правительством, он меньше всего думал о «всеобщем счастье». Знакомство с Дарте дало Гризелю возможность вдоволь «пофрондировать» и беспрепятственно излить своё недовольство. Но когда он по неосторожности заговорщиков оказался причастным к самым сокровенным тайнам, он быстро сообразил, что это не его стезя, не менее быстро понял, какие выгоды сможет извлечь, выдав заговор Директории…