Владимир Максимов - Растление великой империи

— Мое внимание привлекли высказанные вами недавно мысли о достоинствах социализма. «Мы живем и на Западе в социализированном капитализме», — сказали вы.

— Это так. Следует признать, что при определенных негативных последствиях Октябрьской революции она, безусловно, стала огромным толчком для социальных преобразований, в том числе на Западе. Капиталисты поняли: надо поделиться, чтобы не потерять все. Во Франции, где я живу, все высшие учебные заведения бесплатные. И школы, разумеется. Клинтон пришел к власти по существу с лозунгами социализма: хочет сделать в США медицину бесплатной. А у нас? Все наоборот: образование и медицину делают платными, культуру губят, отказывая ей в государственной поддержке. Страну тащат в дикий варварский рынок, чуть ли не в XVIII век. И при этом, будто сорвавшись с цепи, интеллектуалы наши еще кричат: «Вперед, к победе капитализма!» Неужто не слышат, насколько противоестественно и пошло это звучит?

— Вернемся к кровавым событиям 3–4 октября. После расстрела Дома Советов вчень сильно прозвучала ваша статья «Под сень надежную законов…», опубликованная в «Независимой газете». В ней вы сказали о российском президенте: «Поэтому не перевыборы. Только отставка. Монастырь. Грехи замаливать». Скажите хотя бы коротко, как родилась статья. Ведь она подписана и Андреем Синявским, с которым вы, насколько мне известно, находились или даже находитесь в весьма недружественных отношениях.

— Текст не я писал — я бы написал гораздо резче. Писали супруги Синявские. Но я полностью поддержал их идею. А причина изложена в самой статье: в жизни каждого человека есть ценности, которые ему дороже самого себя, своих бессонных ночей, смертельных обид и отчаяний. Ценности эти — Родина и Свобода. Сегодня они в опасности.

— Видится ли вам выход из того тяжелейшего положения, в каком оказалась Россия? Валентин Распутин, с которым я недавно беседовал, говорил о вашем отчаянии. Насколько глубоко оно?

— Отчаяние во мне приобрело уже какой-то тотальный характер. Единственный выход, по-моему, если он вообще возможен, — в достижении согласия. Научиться разговаривать друг с другом, даже если мы друг друга не принимаем и не вполне понимаем. К сожалению, психология нашей интеллектуальной элиты иная: «Кто не с нами, тот против нас». Уверен, что и это мое интервью будет переврано и извращено именно в духе помянутого постулата.

— Не думаете ли вы все-таки вернуться на Родину? Со стороны, может быть, многое даже виднее в родном доме, но ему-то нужны такие дети, как вы, как тот же Александр Зиновьев. Каково настроение сейчас в российской эмиграции, особенно третьей волны?

— Сперва о своем возвращении. Начнем с того, что домой меня никто никогда не звал и сейчас не зовет. Даже когда мне вернули гражданство, я узнал об этом не в нашем посольстве, а из газет. Когда же бывший главный редактор «Знамени» Григорий Бакланов и главный редактор «Комсомольской правды» Владислав Фронин обратились в правительство Москвы с просьбой вернуть мне конфискованные у меня и у моей жены квартиры, я получил в ответ предложение… выкупить их! Разумеется, за доллары. Пришлось ответить резковато, но откровенно: скупкой краденого в отличие от вас я никогда не занимался.

Да у меня и денег нет, чтобы покупать жилье. Так куда же возвращаться? Что меня здесь ждет? В свое время мне предложили дать факс Полторанину — с просьбой выделить комнату в Доме прессы для «Континента». По моим сведениям, очень достоверным, он сказал: «Пока будет выступать против нас, ничего не получит». Вот его представление о демократии. Что ж, спасибо: такой ценой никаких подарков от вас, господа, получать не хочу.

Уместно вспомнить чешский опыт. Там президент Гавел сразу после своего избрания пригласил всех политических эмигрантов вернуться в родную страну. Им были выданы компенсации за все годы, проведенные на чужбине, и, конечно, жилье. Если бы и у нас был применен такой вариант, многие вернулись бы.

А настроения нашей эмиграции… Очень разные. Правда, после октябрьских событий, как и внутри страны, произошла довольно разная поляризация. Кровь развела. Причем многие люди даже либерально-демократических взглядов осудили действия властей: Синявские, Валерий Чалидзе, Павел Литвинов, Петр Егидес и другие. А вот человек с такой, казалось бы, обостренной моральной чувствительностью, как Солженицын, одобрил эту кровавую бойню: она, дескать, неизбежна была в борьбе с коммунизмом! Жутковато, но факт…

Нынешнее положение нашей страны порой кажется безысходным. Однако вопреки всему, вопреки логике, очевидности, гаснущей надежде я кричал и буду кричать, пока жив: люди, остановитесь! У нас остался единственный выбор — или колокол всенародного вече, или поминальный звон наших похорон.

И поймите же: ей-богу, колокол не может предупреждать нас до бесконечности.

С ДУШЕВНОЙ БОЛЬЮ ЗА РОССИЮ

— Владимир Емельянович, мало кто в России знает теперь, почему так получилось, что вы, такой русский писатель, вынуждены были покинуть Родину.

— Вы знаете, обо всем этом я написал во второй книге автобиографического романа «Чаша ярости». Написал роман вполне легальный, по договору с «Советским писателем». По заявке. Старый коммунист переосмысливает свою жизнь. Но он так ее переосмыслил, что это издательству не понравилось. Оно повело себя весьма порядочно, никакого шума не поднимало. Но, как и многие рукописи того времени — неприятные, отвергнутые, — она попала в «Самиздат». Мне нечего кокетничать. Теперь, после того как это прошло, стало делами давно минувших дней, я могу сказать, что палец о палец не ударил для того, чтобы рукопись попала на Запад. Теперь Боннэр заявляет, что это она передавала, Буковский вроде бы передавал. Не знаю, кто точно, но кто-то из правозащитных кругов ее передал. Здесь, на Западе, роман получил широкий резонанс и был издан в издательстве «Посев», переведен практически на все западные и даже многие незападные языки.

— Речь идет, как я понимаю, о «Семи днях творения».

— Да, конечно.

— И какую реакцию эти публикации вызвали тогда в Союзе писателей?

— Мне предложили покаяться. А я отказался каяться. И был исключен из Союза писателей. Дело даже не в том, что это была такая уж большая честь состоять в нем. Но я сразу, как вы понимаете, был переведен в другую социальную категорию — в тунеядцы. А это означало, что я становился игрушкой в руках нашего участкового. Он мог упечь меня куда угодно. Это было очень просто. Отказавшись покаяться, я оказался в существенной изоляции, был выбор: или уезжать, или оставаться с риском быть отправленным в места, не столь отдаленные. Это правда, и об этом я написал в автобиографическом романе. В разговоре с секретарем Союза писателей бывшим генералом Виктором Николаевичем Ильиным я предложил, что я, хотя и не буду каяться, все-таки никогда не буду печататься на Западе. При этом я прошу только об одном: чтобы мне дали минимальную возможность зарабатывать деньги литературным трудом — на переводах, на других работах литературного характера. Больше я ни о чем не просил. Он мне ответил очень просто: «Ты хочешь поставить условия Советской власти? Не смеши людей. На колени. А потом мы посмотрим, что с тобой делать».

Так что уже по этому эпизоду вы можете понять, что не так уж я и рвался выехать. Но, как я уже сказал, положение у меня было безвыходным. Тем более что я нес ответственность за другого человека — за жену, которая меня не оставила. А у нее вообще после этого не могло быть никакой судьбы — ее тут же выгнали с работы из библиотеки.

И мне начали приходить приглашения из разных стран — из Израиля, США, Италии, Франции. И, как это ни покажется странным, единственно правильно оформленное приглашение пришло из Франции. То есть формально правильное, которое не смог отвергнуть ОВИР.

Я подал бумаги. Поначалу они вызвали мою жену и сказали: куда это вы собрались? Но тогда, видимо, еще не сработал механизм. А потом он сработал. Не знаю, совпадение это или задумка определенных организаций, но разрешение на выезд я получил 12 февраля 1974 года, то есть в день высылки из России А. И. Солженицына. В тот же день я получил разрешение выехать на год во Фракцию с советским паспортом. На сборы уйіло две-три недели, и 1 марта 1974 года мы с женой приземлились на самолете в Орли — аэропорту под Парижем. Так я оказался на Западе.

— Была ли, по-вашему, какая-то взаимосвязь в той синхронности даты разрешения на ваш выезд и даты высылки Солженицына?

— Я не знаю, совпадение это или задумка. В документах, которые сейчас публикуются, есть разные мнения на этот счет. Так, итальянский посол в СССР пишет, что это не было случайным обстоятельством, а было определенной операцией, нацеленной на то, чтобы смягчить впечатление на Западе от высылки Александра Солженицына. Мол, одного пришлось выслать, а второй спокойно уезжает сам. Но это его личное мнение, и было оно выражено в депеше в адрес его правительства.