Скандал столетия - Габриэль Гарсия Маркес
Мне много раз приходилось проезжать мимо этого места, и я неизменно думаю об этой красивой женщине, с которой страшный удар сорвал всю одежду, а тело превратил в бесформенное розовое месиво, и вижу ее прекрасную голову римского императора, облагороженную смертью. И неудивительно, что кто-то встречал ее иногда на месте катастрофы, – а она, целая и невредимая, махала рукой, как та дама в белом из Монпелье, прося подвезти, чтобы хоть на миг ее вывели из смертельного столбняка и позволили выкрикнуть предупреждение: «Осторожно, впереди крутой поворот».
Тайны автострад не так известны, как тайны морей, потому что нет никого беспечней автомобилистов-любителей. Зато шоферы-профессионалы, как древле погонщики мулов, – это неиссякаемый кладезь фантастических историй. В мотелях, как когда-то – в придорожных тавернах, они, водители-дальнобойщики, выдубленные нелегким ремеслом, не верящие, кажется, ни во что, без устали рассказывают невероятные случаи из практики, особенно – те, что происходят средь бела дня и на самых загруженных магистралях. Летом 1974 года, путешествуя с поэтом Альваро Мутисом и его женой в тех самых местах, где сейчас появилась женщина в белом, мы заметили, как от вереницы машин, стоявших в бесконечной пробке, отделился маленький автомобильчик, развернулся и помчался как угорелый по встречной полосе прямо на нас. Я едва успел уклониться, но нашу машину занесло и выбросило в кювет. Несколько очевидцев успели заметить злодейскую машину – это была белая «Шкода», – и три разных человека запомнили номера. Мы подали заявление в полицию Экс-ан-Прованса, и через несколько месяцев французы сумели установить, что белая «Шкода» с такими-то номерами существует на самом деле. Впрочем, оказалось также, что во время дорожного инцидента она стояла в гараже на другом конце Франции, а ее владелец и водитель загибался в местной клинике.
После этого и многих других случаев я стал относиться к автострадам почти с благоговейным уважением. Тем не менее самый тревожный эпизод из всех, что приходят на память, произошел в самом центре Мехико средь бела дня. Я минут тридцать безуспешно ловил такси и был уж готов отказаться от этого намерения, как вдруг увидел машину – мне показалось, что она свободна, тем более что флажок был поднят. Однако вблизи увидел, что рядом с водителем сидит еще кто-то. И лишь когда такси подъехало вплотную, убедился, что никого, кроме шофера, в нем нет. По дороге я рассказал ему об этом забавном оптическом обмане, и водитель, выслушав меня, сказал очень непринужденно: «Бывает. Иной раз целый день колесишь по улицам – никто не останавливает, потому что все видят это привидение рядом со мной». Когда же я поведал эту историю дону Луису Бунюэлю, она ему показалась такой же реальной, как и таксисту: «Хорошее начало для фильма», – отозвался он.
19 августа 1981 года, «Эль Паис», Мадрид
Богота 1947
В ту пору все были молоды. Мало того – несмотря на нашу невероятную молодость, неизменно находились те, кто был еще моложе, и это вселяло в нас тревогу и неотложное стремление поскорее разделаться с разнообразной докукой, не дававшей нам спокойно наслаждаться нашей законной юностью. Поколения налезали друг на друга и друг друга отпихивали – особенно поэты и преступники, – и не успевало одно сделать что-нибудь, как тотчас появлялось другое, грозя сделать это лучше. Когда порой я случайно наталкиваюсь на фотоснимок тех времен, мне трудно совладать с трепетом жалости – мне кажется, что там запечатлены не мы сами, а дети нас самих, нас нынешних.
Богота была тогда унылым захолустьем, которое с начала XVI века безжалостно поливал дождь. Эту горечь я впервые испытал в траурно-печальный январский день – самый грустный день в моей жизни, когда я в неполные тринадцать лет приехал туда с побережья в черном костюмчике-тройке, перешитом из отцовского плаща, в шляпе, с металлическим чемоданом, в блеске которого было нечто от Гроба Господня. Моя счастливая звезда, так редко меня подводившая, оказала мне неоценимую услугу, сделав так, что никто не сфотографировал меня в тот день.
И прежде всего я обратил внимание на то, что на улицах этой угрюмой столицы оказалось неимоверное количество торопливых мужчин: все сплошь, как и я, – в черных костюмах и в шляпах, но зато совсем не видно было женщин. Привлекли мое внимание и огромные тяжеловозы, под дождем тащившие фуры, груженные пивом, и трамваи, под дождем высекавшие на поворотах россыпи искр, и постоянные заторы, образовывавшиеся оттого, что машины под дождем пропускали бесконечные похороны. Ничего на свете не было унылее этих похорон с их престолоподобными катафалками, с лошадьми в черном бархате попон и в султанах траурных перьев, с респектабельными покойниками, которые лежали в гробу с таким видом, будто это они изобрели смерть. Под упорным дождем в похоронной процессии, которая выходила с площади Ньевес, я впервые увидел на улицах Боготы женщину – статную, таинственную и величавую, как королева в трауре, но навсегда оставившую мне лишь половинку иллюзии, потому что лицо было скрыто непроницаемой вуалью.
И до сих пор волнующий меня образ этой женщины – одно из очень немногих воспоминаний, окрашенных в тона светлой ностальгии, об этом грешном городе, где было возможно почти все, кроме любви. Потому-то я и сказал однажды, что быть молодым в Боготе того времени – истинный героизм со стороны моей и ровесников моих. Самым разнузданным развлечением тогда было в воскресенье сесть в трамвай с голубыми стеклами и за пять сентаво безостановочно кружить по городу от площади Боливара до проспекта Чили, проводя в вагоне пустые томительные воскресные вечера, которые, казалось, тащат за собой нескончаемую вереницу других таких же. И во время этого странствия по заколдованному кругу я был занят лишь тем, что книжку за книжкой читал стихи, стихи, стихи, желая, быть может, чтобы на каждый квартал приходился свой катрен, читал до тех пор, пока в неизбывной мороси не зажигались первые городские огни, а потом начинал обход сумрачных кафе, ища добрую душу, которая проявит милосердие и поговорит со мной об этих только что прочитанных мною стихах, стихах, стихах. Порою находил кого-нибудь – неизменно мужчину, – и мы сидели за полночь, пили кофе, и докуривали хабарики собственных же недокуренных сигарет, и
