Юрий Жуков - Из боя в бой. Письма с фронта идеологической борьбы
Пьесу в Нью–Йорке и Лос–Анджелесе поставил известный режиссер О’Хорган из Чикаго, дебютировавший в 1964 году все в той же Гринвич–вилледж в кафе–театре «Мамма» постановкой пьесы Жана Женэ «Бонны», в которой роли бонн в соответствии с замыслом автора играли мужчины. Слава к нему пришла быстро. С тех пор он поставил тридцать пьес, организовал три театральных турпе своей труппы в Европу, участвовал с нею в фестивале экспериментального театра в университете штата Массачузетс. Он был премирован за постановку «крестьянской драмы» под названием «Футц» (автор Рашель Оуэн) — в этой пьесе речь шла о слабоумном, которого преследуют односельчане за то, что он живет со свиньей.
О’Хоргану нельзя отказать в творческой изобретательности, динамизме, умении создать драматическое напряжение. Оп работает с молодыми актерами, которые в сущ-
яости играют самих себя и поэтому ведут себя на сцене совершенно непринужденно. Они веселы и неутомимы. Им нравится бунтовать и пугать публику своими выходками.
Именно эти экстравагантные выходки, а не тот дух молодого протеста, которым проникнуты многие сцены спектакля, создают вокруг «Волос» атмосферу сенсации и влекут к этому спектаклю толпы завсегдатаев театра. Характерно, что в зрительные залы, где показывают «Волосы», устремляются прежде всего те, против кого, казалось бы, она направлена, — пьеса стала модной в высшем свете.
Когда мы с корреспондентом «Правды» Борисом Ореховым вошли в лос–анджелесский театр «Аквариум», у нас буквально глаза разбежались — фойе было наполнено невероятно пестро одетой публикой. Можно было подумать, что здесь собрались перед представлением уже готовые к выходу на сцену актеры «психодрамы», которую нам предстояло посмотреть, — настолько экстравагантно выглядели эти люди.
Но нет, тут были вполне респектабельные буржуа и их жены, предприниматели, деятели Голливуда. Но что поделаешь, мода требовала, чтобы публика выглядела так же, как герои «Волос». Волосатые, бородатые дяденьки в рубищах из бархата и индийских пончо, нечесаные тетеньки либо в невероятно коротеньких юбчонках, либо в платьях до пят с длинными шлейфами, либо в брюках с клешами шире, чем в полметра, юноши и девицы, одетые совершенно одинаково с одинаково длинными волосами, — ну и ну! У одного бородача через плечо был подвешен зачем‑то бычий длинный рог, второй с гордостью носил дамскую кружевную кофточку. А разговоры в толпе были самые обычные: о бизнесе, о текущих политических событиях, о разных разностях бытового характера.
Однако близилось начало представления, и мы поспешили в зал. На сцене, утопавшей в полумраке, виднелись какие‑то деревянные конструкции; на веревках было развешано рваное белье, простыни, одеяла. Справа, перпендикулярно к зрительному залу, стоял длинный стол, за ним уселись музыканты. В оркестре преобладали ударные инструменты; как мы вскоре убедились, на долю оркестра в спектакле была отведена немалая роль; он гремел весь вечер, причем подчас его грохот усиливался
до такой степени, что начинали болеть барабанные перепонки в ушах.
Но вот на сцену вышли три женщины в лохмотьях, сели посредине. В зале раздались птичьи посвисты — артисты сидели там и сям среди публики. Грянула музыка. Участники спектакля начали собираться па сцене: одни вползали, другие входили, третьи вбегали. Рев оркестра напоминал сигнал воздушной тревоги. Артисты — белые, черные, индейцы — начали карабкаться куда‑то вверх по деревянным конструкциям. Все запели: «Любовь, любовь».
На авансцену вышел молодой волосатый парень. Он внимательно вгляделся в зал, потом деловито снял с себя штаны, швырнул их в физиономию какой‑то даме в переднем ряду, прыгнул в зал и побежал босиком по спинкам кресел, демонстрируя недюжинную ловкость. Попросил у какой‑то девушки десять центов, она сунула ему программу спектакля, он поблагодарил и побежал дальше. Ухватился за веревку, свешивающуюся с потолка, начал раскачиваться над оробевшими от неожиданности зрителями. Потом спрыгнул на подмостки и присоединился к своим друзьям.
Тем временем события на сцене развертывались в быстром темпе. Парни и девушки, изобразив довольно натурально сцены «племенной любви», — они пели при этом, взвинчивая себя до состояния коллективной истерики, — схватили кого‑то, вымазали грязью и обваляли в перьях.
Это — Клод, главный герой пьесы, представитель той части американского молодого поколения, о котором продюсер Кастелли сказал, что оно требует одного: чтобы его оставили в покое и дали ему возможность жить так, как ему хочется, пока оно «войдет в систему, как и все», и острижет свои волосы.
Клод вопит: «Я человеческое существо, я человеческое существо. Мой номер регистрации в социальном страховании такой‑то…»
Но вот уже Клод и другие «человеческие существа» начинают изображать бунт. Они выносят плакат с лозунгом «Украсить Америку» и дико, издевательски визжат вокруг него. В зале вспыхивают аплодисменты — ирония дошла; зрителям известно, что этот лозунг, выдвинутый женой Линдона Джонсона, когда он был президентом, остался пустым звуком. И сразу же сцену захлестывает
демонстрация — точная копия тех, какие мы видели много раз на улицах Нью–Йорка и Вашингтона.
Лозунги и плакаты — протестующие, парадоксальные, острые, а подчас и просто хулиганские или просто непонятные: «Мы не хотим, чтобы нас убивали», «Помоги мне излечиться от девственности», «Убежище от радиоактивных осадков», «Помочимся на военную опасность», «Получи свой паспорт сегодня».
Вдруг новая сцена, на первый взгляд полная напряжения и драматизма: сцена завалена недвижными телами, среди них бродит девушка с противогазом. Она жалобно поет, словно отпевает своих мертвых ровесников. Что это? Война? Нет, перед нами не мертвецы, а молодежь, накурившаяся наркотиков. И песня такая: «ЛБДЖ–ЛСД» {ЛБДЖ — инициалы бывшего президента Джонсона, ЛСД — наркотик, весьма распространенный среди американской молодежи.}.
Вдруг выходит на сцену уборщица с пылесосом и деловито, старательно убирает сцену.
Опять сцены протеста, бунта, политических демонстраций. Появляются студенты в мантиях и квадратных головных уборах. Они сжигают свои военные билеты, протестуют против войны во Вьетнаме, снова и снова издеваются над лозунгом «Украсить Америку». Среди демонстрантов и Клод. Он сжигает свои шоферские права, библиотечный пропуск и другие документы, но сжечь военный билет не решается.
Из зала па сцену поднимаются пожилая женщина и молодой человек — это мать и сын.
— Почему? — спрашивает женщина участников «племени», — почему вы такие?
— Это очень просто, — отвечают опи.
— Вы хиппи?
— Нет.
— Кто вы?
Ответа нет.
Что это, начало большого разговора об отсутствии взаимопонимания между старшим и младшим поколениями американцев? Кажется, вот–вот такой разговор начнется. Но авторы пьесы и постановщик спектакля опять переводят действие в план фарса: женщина сбрасывает
платье, и оказывается, что это вовсе не женщина, а мужчина. И опять начинается пляска «племени».
Теперь молодые американские дикари курят гашиш. Потом они играют с американским флагом, обращаясь с ним весьма непочтительно. Всем своим поведением, всеми своими жестами, чаще всего непристойными, они выказывают пренебрежение к своей стране. Сцепы меняются в быстром темпе. Участники «племени», все больше уподобляясь обезьянам, снова и снова демонстрируют незаурядную ловкость и выносливость.
Когда напряжение достигает предела, когда зрители уже оглушены грохотом оркестра, топотом и криками актеров и ослеплены мельканием света на сцене, один из авторов пьесы, Джеймс Радо, играющий роль главного героя, вдруг подходит к рампе и обращается к публике:
— Я спрашиваю себя: почему мы живем и почему умираем?
В зале воцаряется настороженная тишина. Радо продолжает:
— Куда я иду?
Ответа нет. И тогда пять парней и три девушки, присоединившись к Радо, быстро раздеваются догола и молча выстраиваются лицом к публике, выставляя напоказ все детали своей анатомии.
В зал быстрой походкой входит полицейский. Он отчаянно свистит в свисток и громко командует, обращаясь к публике:
— С мест не вставать! Вы все арестованы. Наверное, вы все здесь коммунисты…
В зале пробегает легкий ветерок испуга. Но оснований для испуга нет. Человек в форме полицейского всего лишь актер, которому поручено объя’вить перерыв. Публика успокаивается. Голые актеры уходят одеваться, зрители покидают зал, чтобы покурить и обменяться первыми впечатлениями:
— Экстраординарно!
— Блестяще! Сколько выдумки и смелости!
— Ну знаете, я все же не решилась бы вот так — выйти на сцену и раздеться догола перед всеми.
— Почему же, милочка? Вы отстаете от жизни. Вчера я была на показе мод — нагота теперь дозволена. Руди Гернрейх показывал чудеснейшие платья из совершенно прозрачного найлона…
