Антон Антонов-Овсеенко - Большевики, 1917
Круг замкнулся. Диктатура номенклатуры от имени пролетариата уничтожила тех, кто привёл пролетариев к власти. Ведь полуграмотным «пролетарием» был и сам Коба-Джугашвили-Сталин. Кроме того, Сталин не хотел (да и не смог бы) противиться трансформации власти революционной во власть самодержавную, логику которой описал впоследствии Николай Бердяев: «Большевизм есть третье явление русской великодержавности, русского империализма, — первым явлением было московское царство, вторым явлением петровская империя. Большевизм — за сильное, централизованное государство. Произошло соединение воли к социальной правде с волей к государственному могуществу, и вторая воля оказалась сильнее. Большевизм вошёл в русскую жизнь как в высшей степени милитаризованная сила. Но старое русское государство всегда было милитаризованным. Проблема власти была основной у Ленина и у всех следовавших за ним. Это отличало большевиков от всех других революционеров. И они создали полицейское государство, по способам управления похожее на старое русское государство»[157]. С этой логикой очень естественно соединились и гармонировали болезненные амбиции Сталина. И Ленин обращал внимание товарищей по партии на эти амбиции, когда в одном из писем к XII съезду ещё в декабре 1922 г. с тревогой писал: «Тов. Сталин, сделавшись генсеком, сосредоточил в своих руках необъятную власть, и я не уверен, сумеет ли он всегда достаточно осторожно пользоваться этой властью»[158].
Но была ли, даже при всей логичности размышлений Бердяева, хотя бы видовая альтернатива сталинизму — тому дикому и по сути феодальному общественно-политическому строю, который установился вскоре после смерти Ленина? Конечно, была. Хотя бы потому, что в упомянутых письмах к съезду Ленин прямо настаивал на смещении генсека: «Сталин слишком груб, и этот недостаток, вполне терпимый в среде и в общениях между нами, коммунистами, становится нетерпимым в должности генсека. Поэтому я предлагаю товарищам обдумать способ перемещения Сталина с этого места и назначить на это место другого человека, который во всех других отношениях отличается от тов. Сталина только одним перевесом, именно, более терпим, более лоялен, более вежлив и более внимателен к товарищам, меньше капризности и т. д.»[159].
Конечно, и смещение Сталина, последуй товарищи Ленина его совету, вряд ли привело бы к кардинальной смене общественного строя: стратегический вектор остался бы тем же, хотя сам строй, возможно, и не был бы столь дико средневековым.
Была альтернатива сталинизму не только в кадровом вопросе, но и в решении национальных проблем: её необходимость также остро ощутил Ленин. В письме к XII партсъезду он в своей реакции на инцидент с рукоприкладством Орджоникидзе отмечал: «Интернационализм со стороны угнетающей или так называемой „великой“ нации (хотя великой только своими насилиями, великой только так, как велик держиморда) должен состоять не только в соблюдении формального равенства наций, но и в таком неравенстве, которое возмещало бы со стороны нации угнетающей, нации большой, то неравенство, которое складывается в жизни фактически… Вот почему в данном случае лучше пересолить в сторону уступчивости и мягкости к национальным меньшинствам, чем недосолить»[160].
Существовала и альтернатива сталинской методе решения проблем экономики. Если «коллективизация» по-сталински породила массовый голод, то задолго до того, в 1921 г., большевики были вынуждены сначала заменить на селе грабительскую (70 %) продразвёрстку щадящим продналогом (30 %), а затем и вовсе провозгласить «новую экономическую политику», которая фактически возродила рыночные отношения и допускала немыслимое, казалось бы, для большевиков участие иностранного капитала. Нужно же было как-то восстанавливать разрушенную ещё Первой мировой войной экономику, и именно этим небезуспешно занимался советский премьер А. Рыков (впоследствии, разумеется, также уничтоженный Сталиным). В результате Ленин к 1923 г. уже был готов сказать, «что простой рост кооперации для нас тожественен… с ростом социализма, вместе с этим мы вынуждены признать коренную перемену всей точки зрения нашей на социализм»[161]. Он также считал, что «всё дело теперь в том, чтобы уметь соединить тот революционный размах… который мы уже проявили… с уменьем быть толковым и грамотным торгашом, какое вполне достаточно для хорошего кооператора». Конечно, на первом месте для него оставалась необходимость коллективного владения производством. Он настаивал на том, чтобы именно кооперации был выделен «ряд привилегий экономических, финансовых и банковских… в этом должна состоять поддержка нашим социалистическим государством нового принципа организации населения». Но он же принимал за правильное то, что «в обстановке нашей теперешней экономической действительности… мы соединяем частнокапиталистические предприятия… с предприятиями последовательно-социалистического типа».
В итоге сама действительность, развитие неблагоприятной ситуации в экономике привели Ленина к необходимости констатации того очевидного факта, что «в нашей Советской республике социальный строй основан на сотрудничестве двух классов: рабочих и крестьян, к которому теперь допущены на известных условиях и „нэпманы“, т. е. буржуазия»[162]. И ведь это совсем не одно и то же, что дикое тотальное обобществление сталинского образца…
Но «товарищи» или слишком поздно узнавали об этих рекомендациях и характеристиках уходящего вождя, в особенности о тех, которые касались личности Сталина, или не захотели и уже не смогли ничего изменить. И государственный строй поэтапно обретал наихудшие черты самодержавия. Ленин физически угасал, но заданное им самим изначально направление — решать сложнейшие вопросы государственного устройства исходя из приоритета пролетарского «чутья» — оставалось: это направление уже было не изменить, не повернуть вспять. Последователи в лице Сталина со товарищи с невиданным старанием, укрепив рабочими кадрами госаппарат и отмахнувшись от нэпа как от явления случайного, принялись воплощать изначальные «революционные» ленинские идеи на практике. И всё, что противилось этому, тотчас уничтожалось.
Но в чём тогда заключается историческая заслуга большевизма, если она вообще существует? По Бердяеву, «бесспорная заслуга коммунизма перед русским государством» состоит в том, что «России грозила полная анархия, анархический распад, он был остановлен коммунистической диктатурой, которая нашла лозунги, которым народ согласился подчиниться»[163]. И далее: «Только диктатура могла остановить процесс окончательного разложения и торжества хаоса и анархии… В этот момент большевизм, давно подготовленный Лениным, оказался единственной силой, которая с одной стороны могла докончить разложение старого и с другой стороны организовать новое. Только большевизм оказался способным овладеть положением»[164].
Таким образом, Бердяев фактически оправдывает незаконную узурпацию власти большевиками, хотя и оставляет для себя оправдание в том, что большевизм «демагогически воспользовался всем», а именно — «бессилием либерально-демократической власти, негодностью её символики для скрепления взбунтовавшейся массы… объективной невозможностью дальше вести войну, пафос которой был безнадёжно утерян… неустроенностью и недовольством крестьян… русскими традициями деспотического управления сверху и, вместо непривычной демократии, для которой не было навыков, провозгласил диктатуру, более схожую со старым царизмом».
Действительно, череда отставок во Временном правительстве, начатая в июне 1917 г. Милюковым, привела к падению авторитета государственной власти в целом. Война продолжалась, экономика рушилась, Керенский был занят удовлетворением личных, всё более смахивавших на диктаторские, амбиций. Лидеры большинства партий дожидались удобного момента для удовлетворения своих, тоже немалых амбиций на власть по итогам созыва Учредительного собрания. Которое, как оказалось, никто особенно и не стремился созывать. И большевики, предложив принципиально иные лозунги, чем все до того услышанные, вовремя использовав численное преимущество в Петроградском совете, фактически подхватили, подняли из придорожной пыли потерявшуюся власть. Для сильной, хорошо организованной и дисциплинированной партии этот шаг был безусловно логичным. Следующим столь же логичным шагом должен был стать не только созыв Учредительного собрания, но и передача ему всей власти. Потому что Бердяев абсолютно не прав, когда оправдывает узурпацию власти и привнесённую большевиками диктатуру «непривычностью демократии, для которой не было навыков»: ни в одной стране мира после свержения монархии и перед установлением демократии не было таких навыков. Не было их и в России, но это не означало, что такие навыки ей были вовсе не нужны.
