Перо и скальпель. Творчество Набокова и миры науки - Стивен Блэкуэлл
Уверенность Набокова в том, что время не зависит от вычислений пространственно-механических перемен, продиктована его ощущением, что Вселенная, возможно, сложнее и таинственнее, чем способны вообразить люди-математики: какие бы истины или даже нелепости ни порождались подобными подсчетами, они все равно представляют лишь частичную, ограниченную структуру, для которой возможно представить внешнюю, направляющую или генерирующую систему. Эта интуитивная догадка о том, что математика – ограниченная, замкнутая, но неполная система, сближает мысль Набокова с «теоремой о неполноте» К. Геделя, популярное изложение которой Набоков мог прочитать уже в 1958 году. В общих чертах теорема гласит, что все достаточно сложные математические системы должны содержать утверждения, истинность или ложность которых доказать невозможно, – и, следовательно, они не являются полными[284]. В одной из заметок, вспоминая также и принцип неопределенности Гейзенберга, Набоков записал: «Действительно, имеется глубокая связь между реальностью времени и существованием невычислимого элемента во вселенной. Элемент непредсказуемости и не поддающейся вычислению случайности во вселенной»[285]. Будучи уверенным, что время и сознание не полностью подчиняются математическим законам пространства и материи, Набоков предполагает, что то и другое – знаки просветов, сквозь которые можно смутно и мимолетно уловить «запределье», «потусторонность» – непостижимую случайность системы.
Этот образ мыслей подкреплялся и чтением Дж. У Данна, которого Набоков как раз изучал, работая над «Адой». Он с одобрением отметил следующее высказывание из «Серийного мироздания» Данна:
В классической науке присутствует, используется и признается… представление, что любой наблюдатель потенциально осуществляет внешнее вмешательство во вселенную, в остальном «детерминированную»… Детерминистский жупел – этот предполагаемый отпрыск классической науки – никогда даже не был зачат, и свидетельство о рождении, подписанное материалистом, было фальшивкой[286].
Довольно путаная аргументация Данна основывается на регрессивном представлении о том, что все вмешивающееся наблюдение (а любое наблюдение по сути своей – вмешательство) заключено во временные рамки, которые превосходят те, которые наблюдаются и испытывают вмешательство. Эти убывающие темпоральные наблюдательные позиции порождают убывающую перспективу, внутри которой каждый уровень содержит собственный набор отчетливых «объектов наблюдения», не менее реальных, чем тот, который мы считаем эмпирической действительностью, но находящихся за пределами нашей осознанной осведомленности. Именно эти идеи очень отчетливо просматриваются в «Прозрачных вещах», где рассказчик с коллегами, стоящие на более высоком метафизическом уровне, видят физические объекты в их полной темпоральной протяженности, от настоящего до далекого прошлого, как молекулы в дисперсной системе (но не слишком далеко заглядывают в будущее): им открываются последовательности отчасти причинного характера, на которые они сами, будучи потусторонними, способны повлиять лишь очень незначительно. Похожую регрессию до более широкого темпорального ракурса, с которого можно распознать особый уровень смысла, невидимый в обычном хронологическом потоке событий, можно также обнаружить в «Истинной жизни Себастьяна Найта», например, в образе идентичного узора, создаваемого двумя внешне несхожими и даже контрастными стилями игры в теннис двух братьев[287].
В детстве Набоков был математическим вундеркиндом, но утратил это дарование, после того как в семь лет перенес тяжелейшую пневмонию [ССРП 5: 159; Бойд 2010а: 88]. Серию выписок, касающихся теории относительности, он начинает с того, что сомневается в способности математиков выразить глубочайшие истины вселенной и ее сущности. В заметке, предвосхищающей его высказывание о «хитроумных формулах» Эйнштейна, Набоков пишет: «Математическая вселенная Эйнштейна и др. – это нереальный мир, путаница символов, мешанина формул»[288]. На другой карточке он, похоже, критикует Уитроу за признание физических последствий теории относительности; релятивист «открыл не объективную истину, но присущий математике изъян, выступающий в качестве истины… Пример умозрительных чудовищ, порожденных скрещиванием равенства “свет = сигналам” с “путешествующими часами” посредством математических формул [и не вручную, как утверждаю я]»[289]. Этот «присущий математике изъян» снова, намеренно или случайно, перекликается с теоремой Геделя. На протяжении нескольких нумерованных карточек, помеченных как «Относительность» и «Одновременные события», Набоков излагает аргументы против «путешествий во времени», подразумеваемых теорией относительности, и в пользу идеи одновременности, которую относительность успешно аннулировала на более широком уровне космологии[290]. «Мир-как-мы-его-наблюдаем в данный момент индивидуального времени нельзя отождествлять с миром-как-таковым в конкретный момент вселенского времени. [Но можно было бы, если бы наблюдатель мог находиться одновременно везде]»[291]. Эти соображения зиждутся на концепции наблюдателя, который превосходит физические возможности, доступные внутри системы – то есть известной нам эмпирической вселенной с ее физическими законами. Чтобы проиллюстрировать эту идею, Набоков на другой карточке описывает гигантскую руку, которая прикасается к двум отдаленным точкам во вселенной и одновременно передает информацию о каждой из них обладателю рук. Ван в «Аде» отмечает затруднительность подобной аргументации:
…релятивисты, обремененные их «световыми сигналами» и «путешествующими часами», пытаются истребить идею одновременности на космической шкале, однако представим ладонь великана, большой палец которой лежит на одной звезде, а мизинец на другой, – не касается ли он обеих одновременно – или осязательные совпадения морочат нас еще сильнее, чем зрительные? [ССАП 4:520–521][292].
Физики отвергают такие аргументы, потому что они никак не связаны с тем, что мы можем в реальности наблюдать или познать, – а также потому, что нервные сигналы подчиняются ограничениям скорости. К тому же эта титаническая рука была бы такой массивной – размером с неведомое количество звезд, – что ее гравитационное воздействие на все предметы в ее исполинском окружении было бы мощнейшим, а то и разрушительным, – если, конечно, не имеется в виду нематериальная рука, не подлежащая научному наблюдению и изучению. Как бы то ни было, желание Набокова использовать эти явные парадоксы демонстрирует его твердую уверенность в случайном и подчиненном характере того, что он называл Видимой Природой с ее уже открытыми законами.
Возможно, Набоков сражался с этими релятивистскими эффектами из желания с полным правом говорить о
