Николай Каманин - Семеро на орбите
Да и биография – это не только жизнь, но и представление, понятие о жизни.
У него темные, словно августовская ночь, волосы и глаза, которые смотрят на мир весело и чуть изумленно. Он любит украинские песни, любит бродить по лесу с сыном Андрюшкой, которого все почему-то зовут Карасиком. Он с детства любит тревожные, зовущие вперед книги, и ему очень хочется, чтобы всем людям на свете было хорошо.
...1941-й – один из самых трудных для Георгия. В шесть лет много ли знает человек о жизни и смерти, о горе и ужасах, пролитой крови? И хорошо, что не все это знают, – неокрепшие плечи могут согнуться под тяжестью душевных перегрузок. Ему пришлось увидеть такое, прикоснуться к беде. Она ведь приходит, не спрашивая, не ища особых зарубок на двери.
Отец ушел на фронт в первые дни войны. Не из дома, а с далекой стройки. В коротком письме попрощался со всеми. И все! А по ночам мать плакала, уткнувшись лицом в подушку. Пружины матраца вздрагивали, звенели уныло, протяжно.
...Немцы пришли в их село через месяц после начала войны. Нескончаемый поток беженцев застревал на забитых дорогах. Куда податься, куда идти? Всюду огонь пожарищ, всюду стрельба, ухают взрывы. Мотоциклисты с засученными рукавами зелено-серых гимнастерок врезались прямо в колонны людей, давили, хохотали, а то водили автоматными стволами, изрыгающими горячий свинец. Стоны и плач повисали над дорогой, заглушая чужую лающую брань и рокот моторов.
Те, кто начинал войну в июле сорок первого, где-то у границы, видели, как много среди первых жертв было женщин и детей, и учились ненавидеть врага, который и бесчеловечность считал своим оружием в борьбе с русским народом. Страшно все это. Очень страшно.
Во время оккупации он жил у бабушки. В их доме стояли эсэсовцы. На подоконнике лежали гранаты: много, целый ряд. Жорка ухитрился утащить несколько штук и спрятать. Пьяный офицер бушевал, бросался с кулаками на бабку. Она принимала удары на себя, заталкивая ребят в другую комнату. Гранаты эти попали в надежные руки. Пошла молва по селу о некоем Казанчике. Много хлопот он фашистам доставлял. Взорвался склад, горели автомашины, на площади находили убитых полицаев с запиской на груди: «Смерть гадам!» Ночами фашисты устраивали облавы. Лаяли собаки, громыхали глухие выстрелы. Искали того самого Казанчика. И Жорке очень хотелось, чтоб не нашли.
...Дом их стоял на пригорке, почти самый крайний. Далеко видно в низкие окошки. Фашисты ушли, перевернув все вверх дном и набив мешки всяким добром. Грозились спалить хату. Да не успели. Стрельба вдруг стихла, и казалось, что все вымерло вокруг. Жорка подкрадывался к окну и, прижавшись лбом к холодному, запотевшему стеклу, подолгу смотрел на дорогу. Ждал, вот-вот покажутся бойцы в краснозвездных шапках и с винтовками в руках. И с ними отец.
Наконец дождался. Увидел, как бежали, пригнувшись, через сады и огороды, прячась за углами домов, люди в краснозвездных пилотках. «Свои!» Выскочил на улицу в чем был и кинулся навстречу первому усатому солдату, уткнулся лицом в пропахшую порохом шинель. Думал – отец. Но отец так и не пришел с войны.
Еще не окончилась война, а в селе открыли школу. Поначалу Жорка отметками не блистал: тройки, четверки. Мать сокрушенно качала головой: «Разве можно так?» Он давал обещания, а утром забывал их. Мальчишки доставали где-то порох, делали самопалы и бомбы, в полузасыпанном окопе откопали станковый пулемет. Где тут уроки учить...
В седьмом классе Жорка, как говорят, взялся за ум. Бросил проказы в чужих садах, шумные игры в войну. Тот год, сломав привычный бег времени, стал для него началом нового пути. Мать все чаще видела его за книгами, и хотя трудновато было, а рубль на покупку книг давала всегда.
Больше других полюбились Жорке истории про моряков. И когда после окончания седьмого класса ребята стали поговаривать о том, куда пойти учиться дальше, он твердо знал: его путь в моряки.
Моря он никогда не видел. Шел к нему сквозь страницы увлекательных приключений. Оно было для него большой и счастливой радостью. Радостью, ради которой он внутренне был готов на все, лишь бы попасть к этому самому морю, бороздить его на красивом корабле, стоять на капитанском мостике и смотреть в бинокль на тающие в дымке берега.
И вдруг эта маленькая заметка в газете о наборе в Одесскую спецшколу ВВС. Она как-то разом перечеркнула все: и морские планы и мечту о капитанской фуражке. Мальчишки непостоянны в этом возрасте. Одно увлечение приходит на смену другому...
...На приемной комиссии женщина-врач ощупала его, повертела из стороны в сторону и тихо, совсем как мать, сказала:
– Ты бы подкормился годочек...
Жорка чуть не разревелся. Нахмурил брови, но смолчал. Другие члены комиссии тоже засомневались:
– Хрупковат мальчик, тяжело ему будет. Тогда Жорка вдруг выпалил: «Я в футбол играю», – и зашмыгал носом.
– В летчики собрался, а слезы, – успокоила женщина-врач. Потом спросила уже на полном серьезе: – Твердо решил?
Он, насупленный и хмурый, только пожал плечами. И как тут понять, что стояло за этим жестом: то ли подавленность, то ли горделивая уверенность, что все равно он сюда попадет? Опытные глаза членов комиссии приметили в пареньке эдакое упорство. Да и подкормиться ему дома все равно было нечем. Так уж складывалась в ту пору жизнь. Его направили в училище.
Судьба не обидела Георгия. Свела две его мечты воедино. Случилось так, что он стал морским летчиком. Не сразу, конечно. Это только в его автобиографии так коротко записано.
Когда летел над морем, душа замирала. Никто не знал, как ему в эти минуты было хорошо. Такое это удовольствие – чувствовать, что самолет послушен каждому твоему желанию. Тогда-то он, наверное, и открыл, что полет – это не только гул мотора, не только голубая безграничная высь и земля, плывущая под крылом. Полет – это целый мир, полный счастья, мудрости и волнения, мир, в котором человек ощущает свою силу над всеми тремя измерениями.
Там же, в училище, стал Георгий и комсомольским вожаком. И скоро наградили парня Почетной грамотой ЦК комсомола. А ее зря не дают.
В двадцать один год вручил партийному секретарю заявление. Не потому, что «время пришло» или решил не отстать от других. Не было в его решении колебаний или сомнений. Все просто, как дыхание. Он должен был стать под общее знамя партии коммунистов, сознавая всю ответственность этого шага.
Прошла зима. Потом опять было лето и были полеты над морем. Училище стало для Георгия вторым домом. Когда начались экзамены, в аттестационном листе против каждой дисциплины появлялись пятерки.
Есть такие башковитые парни. И не то что у них полна голова идей, настоящих и нужных. Главное, что они не дают ржаветь этим идеям, да и не привыкли перебиваться на позициях середнячков. Коль учиться, так по-настоящему, коль летать, так по большому счету – вот их внутренний лозунг.
– На первый разряд тянешь, – говорили товарищи.
Он лишь кивал головой:
– На первый. А что?
Но выпустился по второму. Перед экзаменом по физподготовке сорвался с перекладины, потянул связки. Рука болела. Кулак сожмешь, а он как ватный. Перетянул потуже бинтом, а утром пошел сдавать со всеми. Никто и не знал, что накануне случилось. Только четыре балла в графе по физкультуре и стали причиной этого самого второго разряда.
Лейтенанты разъехались в отпуск. Георгию тоже очень хотелось попасть домой, щегольнуть морской формой с голубыми просветами на золотистых погонах, но не повезло: он и друг его Алик Разумов в числе двух десятков других таких же парней получили предписание сразу же прибыть в часть – на Балтику.
Летать начали с первых же дней. Серебристый истребитель с огромной цифрой «52» на борту – его боевой самолет. Боевой самолет – боевая учеба. Сначала ходили парами, потом – звеном. Мощные турбины будили небо даже тогда, когда землю и море закрывали липкие серые облака.
На Балтике погода неустойчивая. Взлетаешь – видимость до горизонта, а придет время садиться, начинаешь искать окошко в хмурой пелене, чтобы проскочить на аэродром. Помнится, попал однажды в непредвиденный «сложняк». Командир приказал набрать высоту. В ответ скупое: «Вас понял». Георгий смотрел на приборы. Да больше и некуда было смотреть – фонарь словно ватой облеплен. Ни земли не видно, ни неба. А самолет будто висит на одном месте. Жорке вдруг показалось, что он лежит на боку. Вот тут-то и защемила сердце тоска: а что, если...
«Вот чертовщина!» – сжался в комок нервов. И никто не знает, как он изо всех сил старался не завалить машину на крыло, не дать ей клюнуть носом, выдержать курс.
Потом посветлело. И снова серая мгла. Стрелка к одиннадцати тысячам подошла. Где-то там, на краю атмосферы, удалось достать солнце. Когда истребитель зарулил на стоянку, он не торопился вылезать из кабины. Стянул мокрый шлемофон, расстегнул ворот куртки, а из-под него пар валит. Жарковато было на высоте, хотя за бортом и минус пятьдесят.
