Константин Подыма - Нам подниматься первыми
Резко затормозила машина, бледными как снег стали лица сидевших в ней.
Взрыва не было. Ни одного…
Просто мальчишки не знали, наверное, как пользоваться гранатами.
Ребята разбежались кто куда.
А вечером гитлеровцы пришли за Ваней.
Его привели в комендатуру, поставили перед Карлом Юнгом. Комендант медленно прошелся перед мальчишкой, разглядывая его, большеголового, с упрямо сжатыми губами.
Скрипнула дверь. Полицейский принес корзину. Ваня посмотрел на нее и узнал: там он прятал гранаты. За домом, у сарая, в сене. Нашли…
— Ну, — сказал комендант и ткнул Ваню кулаком в плечо. — Кто есть ты?
Ваня совсем не испугался ни немца, ни этого вопроса. Был бы у него сейчас в руках автомат, вот бы задал фрицу!
— Партизан! — ответил он, не отводя глаз.
Карл Юнг не поверил. Не слышал он, чтобы у партизан были вот такие «кнабе». Врет парень! И чтобы окончательно уличить его во лжи, комендант резко спросил:
— Сколько есть партизан?
— Много! — не без злорадства отчеканил Ваня. — Очень много!
— Где партизан есть? — рявкнул Юнг, цепкими пальцами хватая Ваню за рубашку.
— Везде они! — ответил мальчик, чувствуя, как все больше впиваются костлявые пальцы в плечо.
Если бы он и знал, где партизаны, все равно бы не сказал!
Два дня допрашивали Ваню. А на третий день, так ничего и не добившись, повели через двор комендатуры к старой пожарной каланче. Любили ребята забираться туда…
Дали фашисты Ване лопату.
— Копай! — приказали ему. — Могила.
Потом хотели завязать глаза. Но Ваня отказался.
Комендант навел на мальчика пистолет, прицелился и… не мог выстрелить. Не отвел Ваня глаза, смело смотрел, и жутко сделалось гитлеровцу. Он убил мальчика сзади, в затылок стрелял…
В Москве услышал я о новопокровском парнишке от одного из его товарищей по школе — Льва Михайловича Власова, ныне врача.
Показал мне Власов старую фотографию 6 «А» класса школы № 10. В последнем ряду Ваня Масалыкин. Пионерская дружина этой школы носит теперь его имя.
И рисунок я увидел, сделанный с плохонькой и тусклой фотографии. Был Ваня какой-то торжественный и причесанный, в отутюженном красном галстуке и белой накрахмаленной рубашке.
А мне он виделся загорелым станичным сорванцом…
Вот если бы его нарисовал Борис Иванович Пророков.
Встреча седьмая с Борисом Пророковым
В маленьком зале института кинематографии смотрел я необычный фильм, совсем короткий, каких-нибудь пять-шесть минут длился.
На экране был человек, о котором я так много слышал. Жизнь которого — подвиг. Подвиг мужества, силы духа.
Художник Борис Иванович Пророков… Ты, наверное, видел его рисунки. Он был художником-публицистом и откликался на самое злободневное, яростно клеймил врагов мира, гневно проклинал черные силы, поднимающие голову на нашей планете.
Всмотрись еще раз в его серию «Это не должно повториться!». Боль Хиросимы, ужас Бабьего яра, проклятие убийцам эти листы рисунков, обожженные, опаленные войной.
Он тоже воевал. Воевал всю жизнь. И тогда, когда по заданию политуправления Черноморского флота ходил на катере на Малую землю, и через много лет после войны.
Тяжелая контузия приковала Пророкова к постели. Врачи запрещали ему рисовать, запрещали думать и говорить о войне.
А он — не мог. Он должен был сказать свое слово о прошедшем. Он должен был работать! Несмотря ни на что!
Его верный друг и жена Софья Александровна, искусствовед по профессии, прекрасно понимала, что для художника отказ от работы равнозначен смерти. И она устроила хитроумное приспособление над кроватью Бориса Ивановича, чтобы он, не вставая, мог работать и, самое главное, не опускать голову вниз (так его могла подстеречь болезнь). Жена оберегала его от всего, что могло бы нарушить покой.
Я знал о запрете, но желание сделать фильм о таком человеке было слишком велико. Тогда-то я рассказал о Пророкове студенту-режиссеру Джангиру Зейналову.
И он сразу загорелся идеей. Тут же позвонил Софье Александровне и… получил вежливый отказ.
— Борис Иванович болен. Позвоните месяца через два.
Но и через два месяца дело не продвинулось.
— Мы стараемся не волновать Бориса Ивановича ничем, — сказала Софья Александровна Джангиру.
— Новых людей не приглашаем. Для него каждый новый человек очень радостен и интересен. А-потом ему становится плохо. Вам же — снимать…
— Когда вам еще позвонить? — спросил он.
— Может, Борису Ивановичу станет лучше?
— Через месяц.
Джангир позвонил.
— Приезжайте, — сказала ему тогда Софья Александровна. — Дома и потолкуем обо всем. Борис Иванович уже ходит понемногу.
Они сидели, пили чай, негромко разговаривали. Софья Александровна предупредила:
— Придет Борис Иванович — ни слова о войне. Вы понимаете?
Дверь раскрылась, и в комнату вошел Пророков. Он шел медленно, видно боясь сделать лишнее движение.
Художник с жадностью начал расспрашивать Джангира об институте, о новых фильмах.
Потом сказал:
— Все-таки надо ярче делать фильмы о борьбе за мир! Я был на войне, знаю, что такое война.
Запрет нарушился…
— Конечно, снимайте, — разрешил Пророков.
— Когда придете?
Съемочная группа давно была наготове. Взяты в руки тяжелые чемоданы — кофры с аппаратурой, осветительными приборами, кассетами, пленкой, и вскоре Джангир уже по-режиссерски руководил установкой света, работой оператора.
Бориса Ивановича снимали в его мастерской. В большой комнате, заставленной мольбертами и начатыми холстами, пачками картонных листов.
Он подошел к подрамнику. Белел на нем ослепительно чистый лист.
Пророков подумал, взял черный грифельный карандаш и резким жестом провел первую линию…
Тихо жужжала съемочная камера.
Борис Иванович отошел в сторону, осмотрел начатую работу. Потом сел на стул, одиноко стоящий у окна, и задумался.
Я смотрел этот последний кадр очень коротенького фильма (курсовая работа), и тяжелое предчувствие беды не оставляло меня.
Будто знал художник, что это последняя и единственная его киносъемка.
Будто прощался со всеми нами.
Золотой подмосковной осенью ехали мы с Джангиром в Абрамцево. Там жил Борис Иванович в теплое, время. В Абрамцевском музее-заповеднике хранится магнитная пленка с его голосом.
Заведующий фондами Алексей Иванович Петров пригласил нас в один из залов, принес магнитофон, достал две кассеты с пленкой.
Через секунду в гулком зале возник негромкий голос Пророкова:
— Я родился в 1911 году. Подумайте, в искусстве было создано уже все! Я, как и все дети, любил рисовать. Испытывал священный трепет к краскам. Но после, когда я уже писал этюды, когда учился в школе, мне в каком-то журнале попались репродукции с картин Менье. Эти углекопы, шахтеры… Все свежо воспринималось… Потом гравюры, офорты, литографии, посвященные пролетариату. Позже я познакомился с сатирой. Мексиканские графики. Искусство сильное, мощное, революционное. И этот свежий ветер раздул мой парус в одном направлении.
Во время войны мы видели картины настолько страшные, что мне впервые в жизни было неприятно рисовать… У меня много сохранилось рисунков. Много утонуло, сгорело, пробито осколками, но много и осталось. Я начинал серию портретов защитников героической Малой земли. И четыре портрета я отправил в Новороссийский музей… И сейчас хочу вернуться, потому что чувствую свой долг. Не только перед погибшими, но и перед теми, кто живет, кто трудится сейчас, кто принес нам победу…
Я видел эти рисунки Бориса Ивановича. Лица людей, схваченные точными и резкими штрихами, полны энергии и движения, хотя и застыли на картоне. Видно, в короткие перерывы между боями на Малой рисовал художник этих воинов. Моряк-пехотинец, солдат в пилотке, девушка-санитарка…
Какова их судьба? Живы ли они сейчас? По каким дорогам провела их война?
Кассеты все вращались, и слышался чуть глуховатый голос Пророкова:
— Когда сзади стоял Микеланджело, было легче. Труднее, когда люди видят цветные фотографии, а киноаппаратура становится в руках некоторых… Я во время войны, в сорок втором году, на Северном Кавказе был в морской пехоте. Я тогда нашел у убитого фрица фотографию. На пороге хаты — фриц с другим солдатом. Случайно в кадре — хозяйка хаты. Но у нее — выражение такой скорби, такой печали, что я не знаю, с чем это сравнить… Можно ли это нарисовать? Нет… И когда я показывал эту фотографию морским пехотинцам — так людей в дрожь бросало. Это был 1942 год. И тогда в душу закралась мысль, что работать надо иначе…
Может быть, именно в то время и задумал Пророков знаменитую серию своих рисунков «Это не должно повториться!». Серию, принесшую ему мировую славу, за которую он был удостоен Ленинской премии.
