Евгений Елизаров - Доктор Живаго. Размышления о прочитанном
Но вот другой источник, призванный дать нормативное же понимание все той же материи, — Философский словарь[7]: "Диктатура пролетариата есть государство переходного периода от капитализма к социализму, функции которого состоят в использовании власти пролетариата для подавления сопротивления эксплуататоров внутри страны, закрепления победы революции, обороны от агрессивных действий международной реакции. Однако диктатура пролетариата означает не только насилие и главным образом не насилие (курсив наш — Е.Е.). Её основная функция творческая, созидательная." Как видим, от свирепого ленинского определения осталась лишь бледная тень.
Это написано через пятьдесят лет, когда, канонизированное в тридцатых, революционное насилие, которое, говоря о тех годах, было бы правильней писать даже так: Революционное Насилие, уже сильно скомпрометировало себя как некоторая высшая гуманитарная ценность. Следы этой компрометации можно заметить даже в цитированной выше работе "Жан Поль Марат". Историк откровенно восхищается своим героем как великим революционером за то, что то не остановился перед насилием. Но ведь насилие насилию рознь, и здесь, при всем своем восхищении "Другом народа", он все-таки воздерживается от уточнений. Между тем именно этот "Друг народа", поначалу заявивший, что пять-шесть своевременно отрубленных голов могут спасти революцию, всего через год требовал крови уже тысяч и тысяч, а незадолго до своей смерти договорился до откровенного геноцида. И ладно, если бы все это осталось только словами: террор, развязанный Робеспьером, который устранил в сущности все правовые ограничения (выпускник юридического факультета Сорбонны!), назывался террором единственно потому, что понятие "геноцид" вошло в лексический обиход только через полтора столетия. После смерти Сталина священный культ Революционного Насилия еще не был развенчан, но в преддверии национальног возрождения 1956 года упоминание таких деталей было уже не совсем удобно.
Но вернемся к нашему вопросу. Против чего же был доктор Живаго? Против чего был и сам Пастернак?
Сегодня ответ на этот вопрос достаточно очевиден. Пронизывающая всю ткань романа и доходящая до апофеоза в оставленных Юрием Андреевичем стихах евангельская тема не оставляет никакого сомнения на этот счет. Но будучи против геноцида любого цвета, был ли доктор Живаго против самой революции?
Мы возьмем на себя смелость высказать может быть слишком дерзкую и парадоксальную мысль. Но — перефразируем одного из "великих" — если в утверждении нет доли сумасшествия, оно далеко от истины. Мы же намерены настаивать на безусловной справедливости утверждения, в сущности прямо вытекающего из всего строя повествования: подлинный интеллигент всегда революционен, подлинный интеллигент всегда за революцию.
Вдумаемся. Поколения и поколения интеллигентов, мыслителей и художников, носителей и творцов культуры, выношенной в лоне хистианства, посвящали себя служению. Служению извечной мечте о грядущем торжестве согласия и любви, о восстановлении когда-то утраченной гармонии человека и мира. Для поколений и поколений интеллигентов нравственный идеал был в сущности и единственной целью и единственным оправданием их бытия. Теряло ли смысл это служение оттого, что средоточием этого идеала, воплощением этой мечты являлась трансцендентная сущность? Но разве творения Андрея Рублева стали чужими для нас, потому что он был чернецом? Разве "проклятые" вопросы Достоевского мучают нас меньше, оттого что он был глубоко религиозным человеком?
Вспомним одно из доказательств бытия Божьего. Любая проявляемая человеком добродетель, гласит оно, носит лишь относительный характер. Другими словами, любой добродетели, сколь бы великой она ни была, всегда может быть сопоставлена еще большая степень одноименного качества. Но такая "градуировка" ее степеней возможна только потому, что все количественные различия между ними способны утонуть в какой-то наивысшей степени, в логическом пределе — в некотором абсолюте. Так, представление о последовательно восходящих степенях, скажем, справедливости возможно только потому, что все они могут быть сравнены с какой-то наивысшей, абсолютной справедливостью. Последовательно восходящие степени доброты могут быть перекрыты абсолютной добротой. И так далее. Но так как человек в конечном счете имеет представление о всех возможных добродетелях, необходимо заключить о существовании полной совокупности всех абсолютных совершенств. Сведенная же в единство полная совокупность абсолютных совершенств и есть Бог.
Не будем касаться логической стороны этих построений (кстати, с логической стороны они совершенно безупречны, но чтобы понять это необходимо владеть довольно сложным и тонким инструментом философских и математических категорий). Отметим другое: в этих построениях, ведущихся почти на пределе абстрагирующей возможности человеческого сознания, Бог предстает началом, интегрирующим в себе высшие нравственный ценности человека. Поэтому служение Богу становится неотделимым от служения человеку — и наоборот. Не случайно именно здесь проходит линия соприкосновения двух идеологий, и на этой линии материалистическое и теологическое понимание предмета, продолжая полностью отрицать свою противоположность, по существу взаимообогащают друг друга. Мы имеем в виду то обстоятельство, что именно в этом пункте теология, как кажется, подходит ближе всего к материалистическому пониманию существа Бога как отчужденной от человека совокупности доведенных до абсолюта чисто человеческих качеств.
Но что такое интеллигент в этом мире, где нравственное совершенство человека существует только как идеал, как некоторое едва ли достижимое начало, как атрибут трансцендентной сущности?
Человек, занимающийся преимущественно умственной деятельностью? Но чем тогда отличается простой каменотес от скульптора? "Головой" работает и первый: плохой архитектор отличается от хорошей пчелы, — говорил Маркс, — тем, что он заранее построил дом в своей голове. Заранее в своей голове строят свой "дом" и каменотес и скульптор. А если говорить о чисто физических затратах, то здесь у художника они оказываются вполне сопоставимыми с затратами чернорабочего. Энергетические же затраты "блистательной, полувоздушной" танцовщицы превосходят затраты едва ли не подавляющего большинства представителей чисто физического труда — так что же, и она не интеллигент?
Творчество? Но если проводить градацию по линии, отделяющей творческую деятельность от репродуктивной (то есть способной лишь добротно воспроизводить что-то созданное другими), то исчезнет всякое отличие художника от ремесленника. Ведь и ремесленник способен подняться до шедевра (кстати, и само понятие шедевра берет свое начало все в том же ремесленническом, но вовсе не в художническом мире). Между тем всегда существует вполне уловимое отличие ремесленника от подлинного художника, пусть даже и не отмеченного печатью большого таланта.
Определение, по-видимому, заключается в том, что интеллигент никогда не создает вещность: зримая вещь для него не более чем простое средство выражения выстраданных им истин. Ведь в конце концов и образ Мадонны — это просто покрытая красками доска или обработанная глыба бездушного мрамора. Но вещное ли начало, скажем, Владимирской Богоматери позволило ей стать охранительницей русской государственности? Вещное ли содержание Сикстинской Мадонны вызывает катарсис? Доступная ли осязанию плоть сюжета формирует собой художническую тайну самого "Доктора Живаго"?
Вещь создает ремесленник. Это для него существует только гармония материала, независимо от того, что именно представляет собой этот материал: слово или камень. Ремесленник, воплощая эту, провидимую им, гармонию, может возвыситься до той грани, за которой начинается подлинное искусство, но перейти ее он не в состоянии. Ремесленник — это всегда только ремесленник, и не важно, кто он: водопроводчик или академик.
В России интеллигент — это всегда Мессия. В крайнем случае — миссионер. И русская традиция понимания этого, пришедшего к нам из далекой заграницы, но ставшего исключительно русским, понятия позволяла обнимать им и рядового земского врача и "властителя дум"-поэта. (Но, будем же справедливы, позволяла и категорически исключать из его содержания людей, составлявших гордость российской культуры.)
Между тем и революция в глазах русского интеллигента — это на протяжении почти полустолетия земное воплощение нравственного идеала, праздник осуществления мечты о царстве вечного согласия и любви. Вспомним вот это, вскользь упоминаемое и Пастернаком, блоковское:
"И пусть над нашим смертным ложем, Взыграв, взовьется воронье, Те, кто достойней, Боже, Боже, Да узрят царствие Твое!"
Так может ли человек, смыслом служения которого является именно это царствие, быть против его прихода?
