Катастрофа. История Русской Революции из первых рук - Александр Фёдорович Керенский
— Я не беспокоюсь. Мы вам верим. Если вы говорите, что это необходимо, я уверен, что так оно и есть. — Он повторил, — мы вам верим.
Когда он это сказал, я вспомнил другую сцену, имевшую место в былые дни, — суд над этим замечательным человеком, Карлом Траубергом, главой Северной террористической организации, в Петроградском военном окружном суде. Эта организация имела уже много успехов и готовилась к еще более серьезным нападениям, в том числе на великого князя Николая Николаевича, Щегловитова и других. Трауберга собирались приговорить к смертной казни. Председательствовал генерал Никифоров. Он был жестоким и циничным человеком, для которого не было ничего святого. На протяжении всего процесса Трауберг отличался мужественным поведением, как истинный революционер. Спокойно, мужественно и без колебаний он давал показания против себя, чтобы выгородить друзей. Когда прокурор попытался поставить ему подножку и уличить в противоречии с самим собой, судья, со свойственным ему цинизмом, повернулся к прокурору и строго сказал: «Суд верит Траубергу, суд знает, что он говорит правду». Я помню, как вспыхнуло от радостной гордости лицо подсудимых, и как было общее движение в суде — дань нравственной победе революционного духа. Через два дня Карл Трауберг был повешен «по приказу Его Величества».
Все это мельком вспомнилось мне, когда я взглянул на Государя. Думаю, в моих глазах он прочитал торжество, ибо, когда он сказал: «Мы вам верим», я почувствовал, что все, кто погиб за победу великой Революции, наконец отомщены. Он мне поверил! Он, самодержец, никому особо не доверявший, доверил себя и своих детей Революции. Не я, а сама Революция победила архиреакционера. Толпа, пьяная от крови, не может понять такой мести, такого триумфа. Убийцы, ныне находящиеся у власти в России, и все так называемые «практичные политики» улыбнутся такой наивности, но я убежден, что это единственный вид мести, достойный великой Революции, которая всегда должна представлять собой торжество человеческой доброты и милосердия.
Отъезд царя и его семьи в Тобольск состоялся в ночь на 1 августа. Все приготовления к моему удовольствию были завершены, и около одиннадцати часов вечера, после заседания Временного правительства, я отправился в Царское Село для наблюдения за отъездом. Сначала я обошел казармы и осмотрел гвардейцев, выбранных самими полками для сопровождения поезда и охраны царя по прибытии его в пункт назначения. Все были готовы и казались веселыми и довольными. По городу ходили смутные слухи об отъезде, и с раннего вечера вокруг дворцового парка стали собираться любопытные зеваки. Во дворце шли последние приготовления. Багаж вывозили и хранили в автомобилях и т. д. Мы все были на взводе. Перед их разлукой я разрешил государю увидеть его брата Михаила Александровича. Естественно, я должен был присутствовать при этой беседе, хотя мне это и не нравилось. Братья встретились в кабинете императора около полуночи. Оба выглядели очень взволнованными. К ним вернулись все переживания последних месяцев. Они долго молчали, а потом завели непринужденный, обрывочный разговор, характерный для таких торопливых бесед: «Как Алиса?» — А как мама? — спрашивал великий князь и т. д. Они стояли лицом друг к другу, все время ерзая, и иногда один брал другого за руку или за пуговицы мундира.
— Могу я увидеть детей? — спросил меня Михаил Александрович.
— Нет, — ответил я. — Я не могу продлить встречу.
— Очень хорошо, — сказал великий князь своему брату. — Поцелуй их за меня.
Они начали прощаться друг с другом. Кто бы мог подумать, что это была их последняя встреча!
Эта необычная и волнующая ночь, казалось, пробудила озорство в юном сыне царя. Пока я сидел в кабинете императора, отдавая последние распоряжения и ожидая известий о прибытии поезда, я слышал, как юноша шумно бегает, пытаясь пройти по коридору туда, где я был, чтобы посмотреть, что происходит. там.
Время шло, а поезд с Николаевской железной дороги все не приходил. Служащие колебались с составлением поезда и откладывали выполнение приказов до получения подтверждения от какого-либо надежного органа. Когда поезд прибыл, уже рассвело. Мы подъехали к тому месту, где он ждал, сразу за Александровским вокзалом. Мы заранее договорились о порядке рассадки в вагонах, но в последний момент все запуталось.
Впервые я увидел бывшую императрицу просто как мать, встревоженную и плачущую. Сын и дочери, казалось, не очень возражали против отъезда, хотя и они были взволнованы и нервничали в последний момент. Наконец, после того, как были сказаны последние напутствия, автомобили двинулись вперед, впереди и сзади двигался казачий конвой. Когда колонна выехала из парка, уже ярко светило солнце, но, к счастью, город еще спал. Подойдя к поезду, мы проверили список ехавших. Еще одно прощание, и поезд ушел. Они уезжали навсегда, но никто не предвидел страшного конца, который их ждал.
Я должен вернуться к разговору с Александрой Федоровной. В соседней комнате ждала старая госпожа Нарышкина (которая, кстати, считала бывшую императрицу виновником всех бед России и «Никки»). Разговор мы вели по-русски, на котором Александра Федоровна говорила нерешительно и с сильным акцентом. Вдруг ее лицо вспыхнуло, и она вспыхнула:
— Я не понимаю, почему люди говорят обо мне плохо. Мне всегда нравилась Россия с тех пор, как я впервые приехал сюда. Я всегда симпатизировал России. Почему люди думают, что я на стороне Германии и наших врагов? Во мне нет ничего немецкого. Я англичанка по образованию, и мой язык — английский.
Она так разволновалась, что было невозможно продолжать разговор. Возможно, она думала тогда, что ей нравится Россия, но, по правде говоря, она не произвела на меня впечатления искренней. Я прекрасно знал, что она никогда не любила Россию. Я полагаю, что, несмотря на мой тщательный подход к предмету, она поняла, что я пытался узнать от нее все, что мог, о той роли, которую ее окружение сыграло в планировании сепаратного мира.
Как я уже сказал, мне так и не удалось толком понять Александру Федоровну и узнать, каковы были ее истинные цели, но из членов ее круга, которых я встречал (Воейкова, Вырубова, Протопопов), она была, несомненно, самой умной и самой сильной, и никто не мог сделать из нее дурака. Поскольку я никогда не видел Распутина, я не могу судить о том, каким влиянием или, вернее,
