Гаральд Граф - Моряки. Очерки из жизни морского офицера 1897‑1905 гг.
Не были забыты и портные, которые всех нарядили в штатское платье. Замечательные портные: сшитое ими платье обязательно имело какой‑нибудь недостаток – то талия не на месте, то слишком кургузый пиджак или жмет под мышками, или брюки дают лишние складки и т. п. Они никак не могли справиться с нашими фигурами, в особенности с толстыми, у которых торчал живот. Бесконечные примерки ни к чему, собственно, не приводили – пиджаки немилосердно морщили… Наконец чемоданы были уложены, все приоделись и ждали назначенного дня.
Последнюю ночь нервное настроение или, вернее, «дорожная лихорадка» настолько всех охватила, что никто не спал, и утром, ни свет ни заря, мы были на ногах. В последний момент все же стало немного грустно покидать дом, в котором безмятежно прожили эти месяцы. Едва ли еще когда‑нибудь придется так жить, без житейских забот, без дела и тревог – вот так ни о чем не беспокоиться: ешь, спи и по способности развлекайся. Кажется, чего же лучше: не жизнь, а масленица, а на самом деле оказалось, что ничто не может быть ужаснее такого, в изолированности от общей человеческой жизни, существования.
Вот и подошел столь нетерпеливо ожидавшийся час, и мы отправились на вокзал. Расселись в отведенных нам вагонах. Поезд тронулся, замелькали теперь уже столь знакомые и надоевшие окрестности Сендая. На душе стало радостно: свободными людьми возвращаемся домой – на родину. Сендай как‑то стал забываться, и хотелось только, чтобы поезд скорее‑скорее увозил как можно дальше.
Глава двадцать четвертая
Наши вагоны прицеплялись к пассажирским поездам, так что ехали мы без задержек, и станции мелькали одна за другой. Сами японцы и японские виды уже не казались такими любопытными, и мы довольно равнодушно смотрели на открывающиеся ландшафты. На второй день, утром, поезд пришел в Иокогаму, и там нас японский офицер сдал с рук в руки комиссии по эвакуации пленных. С этого момента мы уже окончательно теряли всякую зависимость от японцев.
Комиссия немедленно снабдила нас деньгами для проезда до Петербурга, льготными свидетельствами и документами, удостоверяющими личность. К удивлению, вся процедура заняла мало времени, и нам объявили, что вечером мы должны явиться в гавань, на пароход «Тамбов», а до этого времени оказались свободными. Этому мы очень обрадовались и пошли осматривать город.
Он был большим портом, предназначенным для внешней торговли и в значительной степени европеизировался. Иокогама была хорошо известна русским морякам, так как в ней обычно стояли наши военные корабли. Как почти везде в международных портах, куда заходят корабли всех наций, русские офицеры пользовались особенной любовью местных жителей за свою щедрость, веселость и добродушие. Не то что чопорные англичане или расчетливые немцы и французы.
Среди достопримечательностей города имелся маленький чайный домик на горе. К нему вела лестница, имевшая сто одну ступеньку. Старая японка‑хозяйка, которая перевидала на своем веку много посетителей‑иностранцев, всегда отличала русских. Узнав, что мы русские, она с гордостью вытащила альбом, в котором расписывались все гости, и мы нашли в нем автографы не только многих известных наших офицеров, но и Императора Николая II, в бытность его наследником, и Великих Князей Кирилла Владимировича и Александра Михайловича. Многие посетители дарили хозяйке свои фотографии, и у нее собралась чрезвычайно интересная коллекция, которой она тоже гордилась.
Приятно после всего случившегося побывать в месте, где любили русских морских офицеров.
Выпив у симпатичной старушки чай с печеньем и дружески простившись, мы продолжали прогулку. Но Иокогама нас не слишком поражала. Конечно, это был живописно раскинувшийся город, цветущий, полный кипучей жизни и сильно населенный, только ничего из ряда вон выходящего в нем не имелось. В европейском квартале, наблюдая магазины, можно было заметить, как японцы подлаживаются под вкусы иностранцев и продают «японские вещи», которые сами никогда не употребляют. В нашем же Сендае продавались только вещи, сделанные для их обихода. В общем, они теперь уже известны всему миру и даже всюду надоели. Но надо отдать справедливость японцам, они изящно и красиво выделывают тончайшие вышивки на шелку, лакированные коробочки, вазочки клуазонэ и вещицы из амуреги, слоновой кости и черепахи.
Вечером в назначенном часу мы приехали в гавань на «Тамбов», и на нем сразу окунулись в русскую атмосферу и на первых же порах пережили разочарование. Мы узнали о начавшемся революционном брожении во Владивостоке и на Сибирской железной дороге. Таким образом, во время пути нам предстояло попасть как раз в самые неприятные места. На наше счастье, во Владивостоке уже удалось подавить вспышку, но могли произойти и новые волнения.
Кроме нас, на пароходе шли еще и сухопутные офицеры и много солдат каких‑то пехотных полков. Все каюты были распределены по числу едущих, и нас, трех мичманов и старшего механика П., поместили в четырехместную каюту, в самой корме, под винтами. Сухопутные офицеры были нервны и раздражительны. По‑видимому, они устали в плену и друг другу надоели. По их запальчивому тону мы постоянно ждали, что вспыхнет ссора, но, очевидно, они достаточно привыкли к таким отношениям между собой. С нами, впрочем, они были очень корректны и крайне любезны, так что со многими сразу же завязались хорошие отношения.
Хуже обстояло дело с солдатами. Они оказались, как и все пленные нижние чины, совершенно распропагандированными. Ясно, что это входило в планы японцев. Для этой цели у них даже имелись агитаторы – русские социалисты, которые до того были ослеплены утопическими идеями и охотно действовали заодно с врагами своей родины. Результаты получились блестящие, чему, конечно, способствовала и обстановка: солдат и матросов многие месяцы держали запертыми в лагерях и только изредка употребляли на работы; это томительное положение им страшно надоело и их, без того недовольных войной, озлобило. Получалось как бы стоячее, гниющее болото – самая благоприятная почва для агитации. Кроме того, японцы предусмотрительно изолировали всякое влияние офицеров на нижних чинов.
Результаты «работы» мы сразу же увидели на солдатах, попавших на «Тамбов», когда он вышел в море: они сейчас же начали заявлять различные претензии и, как обычно, в первую очередь недовольство едою. Офицеры, заведующие эшелоном, стали урезонивать, но чувствовалось, что среди солдат и матросов было несколько зачинщиков, которым во что бы то ни стало хотелось поднять бунт. На следующий день главари вели себя крайне вызывающе и открыто грозили выбросить офицеров за борт. Вначале эту угрозу считали бахвальством, но потом, по доносу одного солдата, убедились, что намерение было вполне серьезно и его предполагалось осуществить в ближайшую ночь.
Эти сведения создали тягостное настроение. Нас было человек сорок, а солдат четыреста, к тому же мы были безоружны. Капитан парохода ничем помочь не мог, так как «Тамбов» находился в открытом море и не успел бы прийти в ближайший порт.
На наше счастье, к вечеру погода начала портиться, ветер и волна усиливались. Пароход все сильнее и сильнее качало. Время года для этих вод было самым суровым и сулящим непогоды. Это обстоятельство, вообще неприятное, в данном случае несло избавление от еще значительно большей неприятности, так что мы были рады ему и с надеждой ожидали шторма. Чем больше раскачивало «Тамбов», тем быстрее тускнел пыл наших бунтарей, и к вечеру многие пластом лежали в трюмах. Теперь, при желании, мы уже могли бы с ними расправиться, как хотели.
Холодный, пронизывающий ветер со свистом налетал на пароход и обдавал его ледяными брызгами. Весь бак и верхняя палуба обледенели, и сидеть наверху было холодно и мокро, так что солдаты попрятались вниз, где продолжали стонать, причитать и проклинать море. Когда же пароход особенно сильно клало на борт, немало солдат начинали истово креститься и громко призывать Господа Бога. Где уж тут было до каких‑то бунтов, все только думали, как бы целыми добраться до Владивостока.
Шторм все усиливался. Вернее, продолжал свирепо завывать в снастях. Пароход то быстро, то медленно переваливался с борта на борт, клевал носом, поднимался кормой, точно танцевал среди рассвирепевших волн, обдаваемый белой пеной. Винт то и дело оказывался в воздухе и работал с большими перебоями, отчего корму сильно трясло, и, казалось, что машина разлетится вдребезги, или сломается вал и соскочит винт. Нам приходилось почти все время сидеть в каюте или, вернее, лежать на койке, так как, кроме очень маленькой кают‑компании, некуда было деваться. И это лежание из‑за однообразной тряски и шума, которые непрерывно повторялись, страшно надоело.
На третий день погода оставалась все той же, и ход «Тамбова» дошел до 4–5 узлов. Временами казалось, что он качается на одном месте. Благодаря такому тихому ходу пришлось пробыть в море около пяти суток. Сухопутные офицеры почти все укачались, так что за едой присутствовали только моряки, но тем не менее кормили плохо, так как качка мешала готовить, и приходилось сидеть на консервах. Мы слонялись из угла в угол и не знали, чем убить время, даже на палубе из‑за холода и брызг нельзя было гулять.
