Чтоб услыхал хоть один человек - Акутагава Рюноскэ

Но даже если и не думаете, то всё равно читайте то, что я буду писать впредь, – тогда, рассматривая написанное мной, Вы станете порицать то, что я порицаю, и хвалить то, что я хвалю в своём творчестве (простите моё самомнение, оно совсем крохотное). Мне, конечно, было бы неприятно читать Ваши критические замечания напечатанными в журнале. Но в то же время и приятно. Поэтому я был очень тронут, прочитав Вашу статью.

Я, как и Вы, хотел перевести «Человеческую трагедию». Так же, как и Вы, я преклоняюсь перед поэзией Сайто-куна. Не могу лишь сочувствовать Вашему отношению к собакам. Как и Стриндберг, я их терпеть не могу.

Может быть, и это нахальство, но у меня есть ещё одна просьба. Не обращайтесь со мной как с любимцем публики. На самом деле у меня нет ни малейшей популярности. Как правило, люди считают меня ненастоящим писателем. Недавно я узнал, что у многих – даже предположить этого не мог – такое же мнение обо мне, как у Накамуры Когэцу-куна.

Мне бы хотелось навестить Вас, если только Вы к моему приходу привяжете собаку, но в ближайшие две-три недели должен писать неотрывно – сроки поджимают, так что сейчас вряд ли удастся сделать это.

Я мог бы писать в таком же роде до бесконечности, поэтому кончаю.

Акутагава Рюноскэ

18 апреля 1917 года, Камакура

В последнее время ты приезжала часто. Но каждый раз кто-то приходил, и мы не могли спокойно побыть вдвоём, жаль. Мне кажется, мы способны говорить бесконечно, но, как видишь, ничего не получается.

Дней пять-шесть назад я видел в электричке, как хулиганы приставали к девушке. Видимо, она возвращалась из колледжа или ещё откуда-то. Хулиганов было трое. Вульгарные, омерзительные. Девушка сошла, кажется, в Харамати, они выскочили вслед за ней. Хотя всё это происходило днём, мне стало жаль девушку, беспокойно за неё. А вдруг такое случилось бы с тобой – даже подумать страшно. Я ехал тогда к Нацумэ-сан и, когда, приехав, рассказал об этом, поразился, услыхав от неё, что дочь преследует один китайский студент, обучающийся в Японии. Вернее, не преследует, а стоит за воротами и ждёт, пока она выйдет из дому, звонит по телефону, в общем, ведёт себя самым неподобающим образом. Услыхав это, я ещё больше забеспокоился о тебе.

Когда на следующий день, приехав в школу в Йокосуке, я рассказал об этих токийских хулиганах, то узнал, что и в Йокосуке есть такие же хулиганские компании. Они полосуют хаори, затевают в поездах драки. Мне стало ещё беспокойнее. На свете гораздо больше таких хулиганов, чем представляется нам, порядочным людям. Будь осторожна. Это пойдёт на благо нам обоим.

В будущем году, примерно в это время, мы сможем зажить своей семьёй. Моё жалованье всего шестьдесят иен – нищенское, конечно. Так что участь твоя весьма незавидная, будь готова к этому. В дни печали мы будем печалиться вместе, но зато в дни радости – радоваться вместе. Так или иначе, всё образуется. Лучше быть первосортным бедняком, чем второсортным нуворишем. Можешь смело так считать.

У меня есть работа. Правда, не такая уж приятная. Она мне доставит ещё немало горестей и печалей. Но что бы она мне ни доставляла, если только ты будешь со мной, я выйду победителем из всех бед. Это никакое не преувеличение. Я в самом деле так думаю. И всегда так думал. Кроме тебя, Фуми-тян, нет ни одного человека, с кем бы я хотел жить вместе. Только с тобой. Лишь бы ты была такой же, как сейчас, такой же естественной и прямодушной, как сейчас, лишь бы любила меня.

Я всё время беспокоюсь и поэтому спрашиваю: ты меня правда любишь?

Никому не показывай, пожалуйста, это письмо. Если его прочтут, мне будет неловко.

Рю

7 мая 1917 года, Камакура

Мацуока-кун!

Во-первых, поскорее сообщи, понравился ли тебе журнал. Я очень беспокоюсь. А у меня сейчас, перед вступительными экзаменами, сплошные совещания, нет свободной минуты. Я даже выступал: «Совершенно согласен с предложениями учебного отдела». Не смейся. И вот результат – в субботу меня запрягли до трёх часов, а в четыре потащили на прощальный вечер в связи с уходом в отставку нашего ведущего профессора Мацуи.

Морита-сан, разбирая «Его младшую сестру», заявил: «Не понимаю, почему Кодзи не стала массажисткой». Безапелляционное заявление. В японских пьесах дзёрури есть множество сюжетов, когда жена, чтобы добыть деньги для мужа, становится куртизанкой. По западным понятиям – огромная трагедия. Тем более если вместо слова «куртизанка» употребить «проститутка». Однако в Японии такого рода событие само по себе не рассматривается как трагическое. Даже для Кёка Идзуми трагедия продающей себя женщины лежит beyond[216] факта продажи своего тела, лежит в сфере возникающих впоследствии распрей. А вот мне почему-то в последнее время стало казаться, что так называемое восточное поведение в таких обстоятельствах имеет немало героических черт. Прочитал недавно книгу Сакаино Коё, в которой отрицается как ложный факт, будто святой Нитирэн, перед тем как отправиться в Тацунокути, обругал Хатимана-саму[217]. Вполне основательно, как мне кажется. Ведь такое скандальное поведение его совсем не украшает. И если сочинение святого Нитирэна – апокриф, всякие истории о его непристойных выходках отпадают сами собой. Это радует.

Теперь о другом. Я замыслил повесть в трёх частях. Начало – эпоха Нара[218]. Далее – эпоха Воюющих царств[219]. Конец – период Реставрации[220]. Стержень её – борьба иностранных и японских богов, стремящихся вытеснить друг друга. Кроме того, я переписываю большую часть «Разбойников». В сентябре собираюсь отдать в какой-нибудь журнал. Обязательно опубликуй своего «Дзидзо-сама». Прочёл «Месть» Кумэ. Первая половина хороша, а дальше никуда не годится. Его «Эротические забавы», пожалуй, лучше. Конец представляется мне очень уж неприглядным. Причём неприглядны не факты. Непригляден сам замысел. Мне кажется, такая неприглядность довольно часто появляется в произведениях Кумэ. Хотя вначале описание вполне добротно, сделано в свойственной ему манере. Не нравятся мне и некоторые другие появившиеся произведения. В том же «Синсёсэцу» я прочёл статью Хисао Хоммы «О Морисе», она меня разочаровала. Ничто её не спасает. И поскольку не спасает, то и автора жалеть нечего. Ты решил писать для «Куросио»? Недавно в Камакуру приехал Наканэ. Я не могу написать (в шестой номер) и порекомендовал Кумэ и тебя. Как ты на это смотришь? (…)

Рю

31 мая 1917 года, Камакура

Я постоянно беспокоюсь о тебе.

Сегодня ходил к Вацудзи-сану в Кугэнуму. Дом его стоит в Сосновой роще. В восточной части дома – кабинет, в котором висит большая картина – «Мона Лиза», под ней работает Вацудзи-сан. У него жена и дочь. Все они выглядят очень счастливыми. Я позавидовал этому тихому, мирному дому. Когда и у нас будет дом, который вселит в меня покой, я тоже смогу так же работать, подумалось мне. А как сейчас скитаться по углам – что в этом может быть хорошего?

Рад, что тебе неведомы литературные занятия. Чужестранец по имени Стриндберг говорит: «Самое прекрасное – когда женщина вяжет и когда прижимает к груди ребёнка». Я тоже так думаю.

В письмах лучше ничего не приукрашивать. Лучше чистосердечно писать всё, что думаешь. Поэтому пиши как всегда, это меня вполне устраивает. Твои письма не кажутся мне ни пустяковыми, ни смешными. Мне бы хотелось, чтобы твоя душа всегда позволяла тебе писать такие простодушные, чистые письма. Не нужно красоваться, заботиться о стилистических ухищрениях. Сейчас уже ночь. Слышится далёкий рокот волн. Моросит. Открыл дверь – сладко запахло какими-то цветами.