Анатолий Кузнецов - На «Свободе». Беседы у микрофона. 1972-1979
Я уже говорил о том, что, по-видимому, жизнь гораздо справедливее, чем на поверхностный взгляд кажется. Что суд нашей совести, или месть нашей совести, реально существует, независимо от нашей воли и несмотря ни на какие ухищрения. Это только на поверхностный взгляд кажется, что субъекты, сознательно натворившие зла, обойдя затем различные кодексы и удачно избежав людского суда, могут жить спокойно и счастливо. Это только кажется. Нет. Вот как раз жить счастливо им-то уже не дано.
Приводя примеры из жизни, я в прошлых беседах рассказывал, как людей до самой смерти угнетают воспоминания о сделанном зле, часто превращаясь в жгучую, мучительную мысль-фикс, начисто отравляющую существование. Огромное множество бывших сталинских палачей-энкавэдистов, которым удалось уцелеть, избежать суда и дожить до пенсии, оказывается, посходили с ума или превратились в дремучих алкоголиков, потеряв человеческий облик. Для довольно значительного процента последним уделом оказалось самоубийство. Их жизни, при внимательном рассмотрении, нельзя назвать не только счастливыми, но хотя бы мало-мальски выносимыми. Как я не раз повторял в этих беседах, не хотел бы я поменяться судьбой с кем-нибудь из них и не знаю, кто бы хотел.
Но вот есть же категория и таких, которые и зла натворили, у иных по самые плечи руки в крови, а живут вроде благополучно, с ума не сходят, на мысли-фикс не жалуются (во всяком случае, вслух), алкоголизмом или самоубийством не кончают. Их пример, со всей как бы выставленной напоказ безнаказанностью и благополучием, собственно, и вдохновляет на подражание (и во все века) юных и новых начинающих подлецов. Далеко не каждому удается увидеть за благополучным фасадом роковые тонкости и подоплеки. Образно говоря — почуять могильный трупный дух, которым тянет из-за благополучного фасада.
В третьей части «Архипелага ГУЛАГ» в главе «Псовая служба» Солженицын пишет об этих вроде бы благополучных сталинских палачах:
Да присмотритесь к их лицам, они ведь ходят и сегодня среди нас, вместе с нами могут оказаться в поезде (не ниже, конечно, купированного), в самолете… на их лицах — задубевшая отложившаяся жестокость и всегда мрачно-недовольное выражение. Казалось бы, все хорошо в их жизни, а вот выражение недовольное. То ли кажется им, что они еще что-то лучшее упускают? То ли уж за все злодейства метит Бог шельму непременно.
Согласитесь, что описание это — точно. Задубевшая, отложившаяся жестокость на лицах, мрачно-недовольное выражение. Ну и как вы полагаете, существование вот такого субъекта — счастливое существование? А ночевало ли вообще когда-нибудь в его жизни счастье? Не судорожное удовлетворение от удач в карьере, власти, там, силы или кучи награбастанного добра, а — счастье. По большому счету. Да большинство из них — вполне искренне в своем псовом озверении вообще не знают, что это такое. Они думают, что счастье — это, например, выстроить дачу из левых, ворованных материалов. Да, да, так они серьезно считают, убогие.
Течение дней их существования — это непрерывное, хроническое «мне плохо, я недоволен». Я рассказывал, что когда они сходят с ума, то это самое «мне плохо» разрастается до невиданных размеров, им неизвестно почему плохо, плохо, плохо, все решительно вокруг плохо, не так. В этом виноват весь мир в целом и каждая его частица в отдельности. И это состояние непрерывно, до самой смерти. Вот где наказание! Вот где пытка! Вот это уж действительно пожизненная каторга из каторг, додуматься до которой даже им самим бы не под силу, да вот гляди ж ты, как-то само собой получается: и без арестов, без обысков, без судов и следствий — Бог шельму метит, или, как сказано у Лермонтова: «Но есть, есть Божий суд, наперсники разврата». Уж эти строки они в школе учили, но думали, что это так, стишки, художественные метафоры для красного словца. А это, оказывается, истина, аксиома, это, оказывается, самое первое и главное, что следовало запомнить в жизни. Или, приспособляясь к их мраку понятий, это статья первая Кодекса, но не того, что издания Министерства юстиции и постоянно меняется и переделывается, а великого Кодекса Бытия — вечного.
К тому юридическому кодексу и пословица готовая пристегнута: «Закон — что дышло». Но вот предлагаю такой эксперимент. Замените слово «закон» словом «совесть». «Совесть — что дышло: куды повернешь, туды и вышло». Чувствуете дикость? Чувствуете нелепость, совершенную невозможность этого «совесть — что дышло»? Народ такой пословицы и ничего подобного или даже близкого ей не создал. Говорится: «С совестью шутки плохи»; говорится: «Совесть не обманешь». Полагаете, это тоже метафоры какие-нибудь, звук для красного словца? Вольному воля. Каждому вольно верить или не верить истинам, постигнутым путем тысячелетних исканий и ошибок — о важности чистой, незапятнанной совести, о необходимости жить не по лжи, не по злу. Верить или не верить — и таким образом, собственно, не выносить самому себе и не подписывать или выносить и подписывать некий приговор.
В четвертой части «Архипелага ГУЛАГ» Солженицын опять обращается к судьбам уцелевших бывших явных мучителей, опять задает вопрос, почему они вроде бы благоденствуют, — и выдвигает набросок такого ответа:
Это решилось бы только тем, что смысл земного существования — не в благоденствии, как все мы привыкли считать, а — в развитии души. С такой точки зрения наши мучители наказаны всего страшней: они свинеют, они уходят из человечества вниз.
Вот найдено и точное слово. Непригодное для философских трактатов, но жизненно точное, не в бровь, а в самый глаз: свинеют, уходя из человечества вниз.
Кому посчастливилось прочесть «Скотский хутор», тот знает, что там в результате красивых лозунгов и общественных переустройств верх над обществом взяли свиньи. Эта блестящая сатира, написанная во времена Сталина английским писателем Оруэллом, известна всему миру, как и его же книга «1984», только советским читателям это недоступно и неизвестно когда будет доступно, хотя именно им это было бы интереснее и нужнее, чем кому бы то ни было. Но вот я предлагаю: в шутку ли, всерьез ли, в порядке фантазии попробуем задать себе такой вопрос: «За какой пост на общественной лестнице (начальник районного отделения милиции, директор камвольного комбината, министр легкой промышленности или госбезопасности, царь всея Антарктиды, а то — может? — диктатор всея планеты Земля и окрестностей…) или, если посты, может, не по душе, то — за какую сумму, в какое энное количество тысяч, миллионов или, может, миллиардов, квинтиллионов я готов и соглашаюсь освинеть и уйти из человечества вниз?»
Подумать только. Вздорный вопрос. Абстрактный вопрос, все равно что: за какой пост соглашаетесь, чтобы вам ампутировали мозг? Ни за какой пост, естественно. Нет цены, за которую я бы продал свое человеческое лицо и перестал, собственно, быть, — так, может, подумав, каждый ответит теоретически.
И вот поди ж ты, в жизни отдают и продают ничтоже сумнящеся за месячную зарплату, за казенное жилище, следующий чин… позвольте, книга Солженицына так и лежит раскрытая передо мной, читаю дальше с того места, где встречаем их в поездах, не ниже купированного:
В вологодских, архангельских, уральских поездах в купированных вагонах — повышенный процент этих военных. За окном мелькают облезлые лагерные вышки. «Ваше хозяйство?» — спрашивает сосед. Военный кивает удовлетворительно, даже гордо: «Наше». — «Туда и едете?» — «Да». — «И жена работает тоже?» — «Девяносто получает. Да я две с половиной сотни (майор). Двое детей. Не разгонишься».
Откладываю книгу.
Как мало. Как дешево все это стоит. А я тут квинтиллионы, посты «всея Антарктиды» предлагал. Двести пятьдесят да жена девяносто. При Ежове тоже расценки были подобные и при Ягоде — всегда, в общем. Только это как-то не называется точными терминами, только это не выглядит как в лабораторном опыте: вот деньги на бочку, а вот, значит, бадья: садись, «майна» — и пошел на дно, вон из человечества вниз. А происходит как-то исподволь, обыденно, под красивые даже слова, и под лозунги, и под — часто — искренние добрые намерения. Требуется малость: поступиться совестью. А что такое совесть? Можно ее подержать в руках? А она молоко дает? Или хотя бы три процента годовых? Нет? За форточку совесть.
Да, это грустная, к несчастью, но совершенно точная особенность совести: она иногда так легко выбрасывается. Не для всех легко. Но для весьма многих — нет ничего проще. Зато если хотят подобрать и вернуть ее на место, спохватясь, хоть то, что осталось, хоть усохшие ошметки — бог мой, как это трудно, и обычно вся налаженная жизнь летит вверх тормашками и в тартарары, включая и двести пятьдесят в месяц, казенные квартиры и прочее. И это бывает. Редко, но бывает. Кажется, в каждой конкретной жизни есть черта, до которой это с большими или меньшими потрясениями еще можно успеть сделать, но после которой — возврата уже нет.
