Давид Шуб - ПОЛИТИЧЕСКИЕ ДЕЯТЕЛИ РОССИИ (1850-ых—1920-ых гг.)
В августе 1917 года Плеханов и его жена были в Москве на знаменитом Государственном совещании. Они прожили там 10-12 дней в доме старого социал-демократического писателя Николая Вольского, писавшего под псевдонимом Николай Валентинов. В. И. Засулич тогда тоже была в Москве. «Войдя однажды в мою комнату, пишет Валентинов, он попросил дать ему «Былое и Думы» Герцена и быстро нашел то место, где тот описывает, как, находясь на Воробьевых горах в 1827 году, он и юный Огарев, обнявшись, «присягнули пожертвовать жизнью» за счастье и свободу народа. В 1853 году, обращаясь к Огареву, Герцен писал:
«Сцена эта может показаться очень натянутой, очень театральной, а между тем, через двадцать шесть лет, я тронут до слез, вспоминая ее, она была свято искренна, это доказала вся жизнь наша. Так, Огарев, рука об руку, входили мы с тобой в жизнь. Путь, нами выбранный, был не легок, мы его не покидали ни разу, раненные, сломанные мы шли и нас никто не обгонял. Я дошел не до цели, а до того места, где дорога идет под гору, невольно ищу твоей руки, чтобы пожать ее и сказать, грустно улыбаясь: вот и всё».
Плеханов вслух, медленно, прочитал это место, особенно нажал на «вот и всё» и, резко захлопнув книгу, обратился к Валентинову:
«Мне очень хотелось бы посетить место присяги Герцена и Огарева. Не могли ли бы вы организовать поездку туда? Это место можно считать священным в истории развития нашей общественной мысли. От этой присяги пошли и «Колокол», и «Полярная Звезда». Я думал о нем теперь едучи в Москву и очень часто раньше, живя в Женеве».
Через день на нескольких автомобилях Валентинов, вместе с Плехановым, его женой и Верой Засулич, в сопровождении некоторых других лиц отправились на Воробьевы горы. Плеханов и Засулич долго любовались панорамой. «Нетрудно было заметить, — вспоминал Валентинов, — что Плеханова что-то волнует. Ставший очень бледным, он вдруг сжал руки Засулич и сказал:
«Вера Ивановна, 90 лет тому назад, приблизительно в этом месте Герцен и Огарев принесли свою присягу. Около сорока лет назад, в другом месте — вы помните? — мы с вами тоже присягнули, что благо народа на всю жизнь будет для нас высшим законом. Наша дорога теперь явно идет под гору. Быстро приближается момент, когда мы, вернее, кое-кто о нас скажет: «Вот и все». Это, вероятно, наступит раньше, чем мы предполагаем. Пока мы еще дышим, спросим себя, смотря друг другу прямо в глаза: выполнили мы нашу присягу? Думаю, выполнили ее честно. Не правда ли, Вера Ивановна? Честно?»
Валентинов не слыхал, что ответила Засулич. Он видел только, что на ее лице отразилось такое волнение, что казалось, она зарыдает. Согнувшись, она быстро отошла в сторону (Н. Валентинов. Трагедия Г. В. Плеханова. «Новый Журнал» (Нью Йорк) № 20.).
По мнению Дейча, болезненное состояние Плеханова в 1917 г. было одной из главных причин, почему он не имел большего влияния на развитие февральской революции, хотя обладал такими исключительными способностями и был так популярен.
Если бы он был здоровее, он мог бы чаще выступать на собраниях рабочих и солдат, у которых он, несомненно, мог быть духовным вождем.
«Неоднократно я имел возможность убедиться в этом, — пишет Дейч. — Мне, например, пришлось выступать вместе с ним на огромнейшем митинге на Обуховском заводе, и я видел, какое воодушевление он вызвал у всей огромной массы своей блестящей речью. После долгих, долгих аплодисментов и возгласов рабочие на руках вынесли его к его автомобилю. Не меньший успех он мог бы иметь и у солдат, если бы состояние его здоровья позволило ему выступать на тех митингах, которые тогда происходили в казармах. В юности он сам ведь служил в армии, и военную обстановку он прекрасно знал. Но в то время, как Плеханову приходилось неделями из-за болезни лежать в кровати, его враги нарочно вели против него сильную кампанию. Некоторые из них даже не останавливались ни перед ложью, ни перед наветами, лишь бы очернить его в глазах массы».
«В течение нескольких недель только на одном месте в Петрограде была специальная трибуна, где выступали один за другим ничтожные демагоги из бывших «товарищей», которые «срывали маску» с Плеханова. А окружающая толпа выслушивала этих ораторов, которые искажали мнения Плеханова и представляли его как изменника рабочему классу, который подкуплен капиталистами. Некоторые даже утверждали, что они сами видели, что он имеет собственную виллу и что по своим привычкам и образу жизни — он настоящий «буржуй». Эти устные и письменные нападки большевиков и других, крайне левых, несомненно имели влияние на массу. «Нет дыма без огня» — вероятно думали те, которые не знали скрытых мотивов гнусной травли самого талантливого мыслителя и борца из всех социалистов, которые боролись за торжество русской революции».
«Будучи часто пригвожденным к кровати, он не мог и не имел возможности опровергать все лживые легенды, которые распространяли его враги о нем. Он был всецело занят другим серьезным вопросом… «Пусть они чернят мое имя, — говорил он, — но пусть революция победит. Пусть прусский военный сапог не раздавит ее». Итак, изо дня в день он в своих статьях указывал, при каких обстоятельствах революция может победить и спасти страну от гибели».
10 ноября 1917 г., то есть через три дня после Октябрьского переворота, Плеханов писал, что это событие его глубоко огорчает:
«…Не потому огорчает, чтобы я не хотел торжества рабочего класса, а, наоборот, потому, что призываю его всеми силами своей души. Но рабочий класс не может с пользой для себя и для страны взять в свои руки всю полноту политической власти. Навязать ему такую власть — значит толкать его на путь величайшего исторического несчастья, которое было бы в то же время величайшим несчастьем и для всей России… Захватив политическую власть, русский пролетариат не совершит социальной революции, а только вызовет гражданскую войну, которая в конце концов заставит его отступить далеко от позиций, завоеванных в феврале и марте нынешнего года».
Так Плеханов писал в ноябре 1917 года, через три дня после переворота. Плеханов и в этом оказался
прав: Октябрьский переворот вызвал гражданскую войну. В результате Октябрьского переворота рабочий класс России и вместе с ним весь народ утратили все те свободы, которые были завоеваны в феврале 1917 года.
IIIА в своей последней статье, написанной им в январе 1918 г., уже после разгона большевиками Всероссийского Учредительного Собрания, Плеханов, отвечая на упреки, сделанные ему, что он в 1903 г. на втором съезде РСДРП высказался за разгон будущего Учредительного Собрания, если революционная партия не будет иметь в нем большинства, писал, что он в своей тогдашней речи сказал, что теоретически мыслим такой случай, когда революционному правительству придется разогнать реакционное Учредительное Собрание.
«Но теоретически мыслимый случай, — писал Плеханов, — не есть такой случай, который имеет место везде и всегда. Теоретическая возможность вовсе не есть действительность , к которой мы стремимся при данных условиях… Учредительные Собрания имеют разный характер…
Учредительное Собрание, которое разогнали на этих днях “народные комиссары” обеими ногами стояло на почве интересов трудящегося населения России. Разгоняя его, “народные комиссары” боролись не с врагами рабочего класса, а с врагами диктатуры Смольного института (большевиков)… Захватывая власть в свои руки, они, конечно, не собирались отказываться от нее в том случае, если большинство Учредительного Собрания будет состоять не из их сторонников. Когда они увидели, что большинство это состоит из социалистов-революционеров, они решили: необходимо как можно скорее покончить с Учредительным Собранием… Их диктатура представляет собой не диктатуру трудящегося населения, а диктатуру одной части его, диктатуру группы. И именно поэтому им приходится все более и более учащать употребление террористических средств. Употребление этих средств есть признак шаткости положения, а вовсе не признак силы. И уж во всяком случае ни социализм, вообще, ни марксизм, в частности, тут совершенно не при чем».
В этой же своей последней статье Плеханов вспомнил, что когда-то Виктор Адлер, лидер австрийской социал-демократии, задолго до революции в России говаривал ему полушутя, полусерьезно:
«Ленин — ваш сын».
«Я отвечал ему на это, — писал Плеханов. — Если сын, то, очевидно, незаконный».
«Я и до сих пор думаю, что тактика большевиков представляет собой совершенно незаконный вывод из тех тактических положений, которые проповедовал я, опираясь на теорию Маркса-Энгельса.
Покойный Михайловский как-то заметил, что нельзя считать Дарвина, писавшего о борьбе за существование, ответственным за поступки «дарвиненка», который во имя теории великого английского натуралиста выскакивает на улицу и хватает прохожих за шиворот. Если позволите сравнить малое с большим, — нельзя меня, как теоретика русского марксизма, делать ответственным за всякое нелепое или преступное действие всякого русского «марксенка» или всякой группы «марксят».
