Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #5
* * *
Свободным, абсолютно раскрепощенным от московских рабочих будней и мелких интриг чувствовал я себя, как только сходил на ерсневский причал и здоровался со своим другом Борисом Елуповым. Часами сначала отлеживался на берегу, наслаждаясь игрой онежских вод, переменчивыми северными небесами, быстро забывая, что вдали отсюда шумят городские улицы, суетятся куда-то вечно спешащие столичные жители. Борис расспрашивал меня о работе, друзьях, внимательно слушал мои рассказы, удивляясь, как выношу я тяготы чуждой и непривычной ему жизни. А мне хотелось поскорее раствориться в деревенской атмосфере, прикоснуться к сильному спокойному человеку, не только за ним понаблюдать, но и принять участие в его делах и заботах.
Если я приезжал в Ерснево отпускником, то собирание грибов, рыбалка, участие в качестве сопровождающего в охотничьих вылазках Бориса и его сыновей занимали меня полностью, и дни пролетали со скоростью секундной стрелки. По мере сил и небольших возможностей старался я помогать хозяевам в сельскохозяйственных работах. Борис добродушно посмеивался над моей неуклюжестью, поблажек и спуску, однако, не давая. Нагрузив изнеженного москвича пудовыми тюками сена, следил внимательно, чтобы ноша в целости и сохранности была поднята под крышу дома, а если я замешкивался, не внимал его советам — строго указывал, отпуская по ходу дела пословицы и прибаутки, ярко характеризующие мои “недюжинные” способности. Зато поздним вечером, когда ноги становились ватными от усталости, а в ушах звенело, искупавшись в целительных водах озера с сознанием добросовестно поработавшего помощника, разделял я хозяйскую трапезу и быстро забывал о тяготах повседневной сельской жизни.
Иначе строились мои отношения с Борисом Елуповым во время командировочных наездов в Кижи. Жил я обычно в течение месяца с бригадой во вновь отстроенном административном здании музея, лишь по субботам отправляясь вместе с коллегами попариться в ерсневской баньке. Занимаясь укреплением и расчисткой икон, имел я возможность наблюдать за работой Бориса и его бригады. Обихаживая ли “постаревшие” за зиму Преображенскую и Покровскую церкви, занимаясь перевозкой в создаваемый на наших глазах заповедник деревянного зодчества храмов, часовен, мельниц и жилых домов из окрестных деревень, своими руками обрабатывая могучие бревна, готовя нужного размера доски или тысячи лемешин для замены купольной кровли, — все делали споро, надежно, законченно. И в то же время работа их виделась ненатужной, а иногда казалось, что мастера исполняют самые сложные задания играючи.
Дух захватывало при виде Бориса, легко и стремительно взбирающегося для установки креста на главный купол Преображенки. Он не карабкался, а двигался уверенно, напоминая большого и пластичного барса. При этом никогда не страховал себя тросом или веревками. Работает подолгу, на ветру, да еще успевает пошутить с задравшими вверх восхищенные лица московскими реставраторами. Я тогда только что отпустил на всю оставшуюся жизнь бороду, над которой Борис посмеивался и предлагал свой топор, чтобы смог я распрощаться с негустой растительностью на подбородке. Топор был отточен до такой звонкой остроты, что любой “жилетт” или “золинген” ему и в подметки не годились. Однажды, неосторожно дотронувшись до острия топора кижского плотника, я долго ходил с забинтованными пальцами.
С нетерпением ждал я выездов елуповской бригады на памятники, за состоянием которых она постоянно наблюдала или готовила к перевозу в Кижи. Погрузившись на видавший виды музейный МРБ (малый речной бот), забыв обо всем на свете, расспрашивал я Бориса и его помощников об истории деревень, попадавшихся нам по пути, о людях, живших здесь когда-то и хорошо знакомых моим спутникам. Онего — озеро суровое, капризное. Солнце, особенно осенью, могло скрыться за внезапно набежавшими тучами; холодный порывистый ветер принимался раскачивать хотя и надежное, но все же легкое суденышко; сильный дождь с градом загонял нас в тесный кубрик. Стихия водная и онежская погода отходчивы: к часовне или нуждающемуся в реставрационной помощи храму приставали мы по уже успокоившейся глади и легко швартовались у каменистых берегов, оставаясь наедине с неповторимыми северными памятниками. Кургеницы, Типиницы, Подъельники, Корба, Воробьи — эти и другие места расположения архитектурных сокровищ вроде ничем особенно не отличались, но каждый раз, когда представлялась возможность снова добраться до них, я испытывал необъяснимую радость встречи со старыми добрыми знакомыми. Борис Елупов знал каждую из этих построек не хуже, чем родных детей, и когда рассказывал о них или занимался необходимыми вычинками, лицо его, дубленное северными ветрами, обожженное палящим летним солнцем, становилось светлым и умиротворенным.
* * *
Летом, зимой, осенью, как только появлялась малейшая возможность, стремился я вырваться в Ерснево, считая дни и часы до того момента, когда окажусь в ставшей своего рода малой моей родиной деревне. Приобщил я к полюбившемуся месту друзей и многих хороших знакомых. Володя Васильев и Катя Максимова; Слава Старшинов и его жена Рая; олимпийские чемпионы Леша Уланов и Мила Смирнова; молодой совсем еще Коля Бурляев; талантливый ученый-физик, а еще и профессиональный шахматист, футболист и музыкант симфонического оркестра Володя Баранов с сыном Игорем; кинооператоры Саша Княжинский и Роман Кармен-младший, Максим Шостакович; старейший петербургский полиграфист, директор крупных издательств, ветеран войны и поныне находящийся на рабочем месте Сергей Зверев — вот далеко не полный список очарованных ерсневским миром. Иногда вместе с большой елуповской семьей за вечерний стол садилось до тридцати человек. Многие годы хозяйничать Валентине Ивановне помогала моя мама Александра Васильевна, каждое лето приезжавшая сюда с маленькой нашей дочкой Марфой, которая росла вместе с многочисленными хозяйскими внучатами. Тогда Ерснево состояло всего из четырех домов. Коренной был построен дедом Бориса во второй половине девятнадцатого столетия; маленький домик, ему же принадлежавший, плотник за символическую цену продал известным петрозаводским художникам Алексею и Валентине Авдышевым; третью постройку занимала семья музейного пожарника Максимова, немало попортившего крови и Ополовникову, и Борису, в мрачные атеистические годы занимавшимся сохранением церквей. Нередко, приняв на грудь солидную дозу, Елупов выговаривал постаревшему доносчику за прошлые козни. “Боролся-боролся с нами, а теперь всей семьей кормитесь от во всем мире признанного музея”, — ворчал хмельной Борис, не переходя, однако, на скандальный, злобный тон обиженного человека. А вот большой, стоящий на краю деревни домина пустовал, ибо хозяин его переехал жить в Великую Губу. Когда Борис сообщил о намерении уехавшего соседа продать хоромы, многие мои московские друзья вознамерились поселиться в них, однако дальше разговоров за ресторанными столиками и красочно рисуемых перспектив пейзанской жизни дело не пошло. В конце концов, я сам решился стать полноправным хозяином ерсневского владения, благо требовалось за него заплатить всего тысячу рублей. “Слушай, Савелка, тебе у меня плохо ли живется? Будешь приезжать накоротко, а следить за махиной придется мне. Печку топить зимой, крышу перекрывать, фундамент вычинивать, окна стеклить. Раз уж приезжают с тобою караваны друзей, устрою я тебе резиденцию (так и сказал) в подклети, где хранятся у меня сети и другой рыболовецкий инвентарь”.
У Бориса слово с делом не расходилось, и уже в следующий приезд поселились мы большой компанией в чистенькой “резиденции”, где хозяин своими заботливыми и умелыми руками соорудил спальные альковы с пологами, охраняющими от свирепых онежских комаров, поставил посредине горницы большой рабочий стол, а маленький письменный удачно разместил у окна с видом на озеро. Радости моей при новоселье не было конца, а на сэкономленные деньги купил я новенький катер “Прогресс” с 25-сильным мотором “Вихрь”, что по тем временам считалось большой роскошью. Злые языки обновке в елуповском хозяйстве тут же нашли объяснение. Мол, Елупов из церквей иконы ворует, а Ямщиков их в Москве продает. Борис в ответ посмеялся и сказал: “А дураки мы с тобой, Савелка, что не следуем их совету. Всякие проходимцы тащат, что плохо лежит, а мы ушами хлопаем”. Но я-то понимал, что это для красного словца сказано — никогда Борис и рубля чужого без спросу не возьмет. Он даже в состоянии тяжелого утреннего похмелья, когда, как говорится, буксы вовсю горят, рюмки без моего разрешения из обильных московских запасов не налил себе.
Четвертый ерсневский дом достался замечательному северному человеку Станиславу Панкратову. Именно его, до самозабвения любящего водную стихию, много лет прослужившего на флоте, темпераментного, радушного, не гнушающегося самого тяжелого и обыденного труда, здесь не хватало. Я знал, что заведует отделом прозы в журнале “Север” такой писатель, раньше бывший запевалой в Мурманском творческом союзе, где рядом с ним делал первые шаги в поэзии Николай Рубцов. Знал и о той роли, которую сыграл тонко чувствующий подлинный писательский дар редактор в публикации на страницах “Севера” беловского “Привычного дела” в первозданном виде. Стас, как и я, принадлежал к числу людей, близко и скоро сходящихся с теми современниками, которые ему интересны. Мы подружились в Ерсневе, и ни разу никакая кошка не пробежала между нами. Сейчас, когда я пишу эти строки, прошло всего три месяца, как Стас ушел из жизни. Ушел на самом взлете, возродив из пепла родной “Север”, обреченный либеральными разрушителями на верную гибель. Сделал журнал современным, но не в угоду дешевой моде, а именно таким, в котором нуждается нынешняя русская литература. Дом, который он пестовал до последних месяцев своей жизни, остался в надежных руках его верной спутницы Людмилы и двух очень похожих на Стаса сыновей. И похоронить себя он завещал на Кижском погосте, рядом с елуповскими могилами, потому что по праву считал себя их земляком — местным жителем.
