Журнал Современник - Журнал Наш Современник 2006 #5
А теперь оценим ювенальную юстицию с православной точки зрения. Что такое наделение детей правом подавать на родителей в суд, как не законодательное разрешение преступать пятую заповедь? (“Чти отца своего и матерь свою…”) Пожалуй, впервые за постсоветский период делается попытка принять закон, который так откровенно противоречит Божьим установлениям. И если ювенальная система заработает, верующие люди окажутся перед трагическим выбором. Ювенальная юстиция будет провоцировать их детей к нарушению пятой заповеди, а у них, если они хотят остаться законопослушными гражданами, будут связаны руки. В результате они не смогут выполнить основной родительский долг — печься о спасении детских душ. И даже станут соучастниками тех, “кто соблазнит малых сих и кому лучше бы сразу надеть на шею мельничный жернов” (Мф. 18:6, Лк. 17:2).
Поэтому церковь, пока не поздно, должна сделать все возможное, чтобы не дать свершиться беззаконию.
Ну а тем, кому пятая заповедь не указ — у нас ведь плюрализм мнений, — стоит задуматься хотя бы о личной безопасности. В России детки, обогащенные знаниями о правах ребенка, раскрепостятся с истинно русским размахом. Правозащитники, может, получат за это от своих спонсоров такую щедрую мзду, что у них хватит денег на круглосуточную охрану. Но хватит ли у остальных граждан?
“That is the question”, — как сказал когда-то Гамлет. Правда, по другому поводу.
Савва Ямщиков Русский плотник
У каждого русского человека есть свой идеальный образ России, свои наиболее близкие и родные места, свое представление о том, “с чего начинается Родина”. Мне, например, особо дорога и близка Земля Псковская — Изборск, Печеры, Малы, Святые Горы и, конечно же, сам древний Псков. Но если говорить об исходном и собирательном образе исконной России, то у меня он, скорее всего, совпадает с Заонежьем, Валаамом, Соловками, а прежде — с запавшими в самую глубину души Кижами. Дух отшельничества, уединенного монашества, подвижничества и освоения северных земель — все это зримо ощущаешь здесь, на берегах Онежского озера, где находились новгородские пятины — окраинные владения мощного и богатого центра Древней Руси.
Почти полвека наслаждаюсь я возможностью жить в деревне Ерснево, что напротив Кижского острова, в прямом соседстве с одним из самых прославленных пятинных поселений — селом Боярщина. Это сейчас оно огнило и порушилось, а раньше к прочно срубленным просторным домам с богатыми амбарами и подклетями причаливали быстроходные ладьи новгородских ушкуйников, крепко соблюдавших интересы вольнолюбивого города. В позапрошлом столетии жил на Боярщине известный былинный сказитель Щеголёнок, чье северное пение и редкие рассказы слушали и в императорских покоях, и в доме графа Льва Толстого. Из окон ерсневского дома, где я пользуюсь постоянным заонежским гостеприимством и который считаю родным, как на ладони видны кижские многоглавые храмы.
Кижи. Теперь редко встретишь человека, которому незнакомо это место или хотя бы раз не посетившего сказочный остров. Уж очень комфортна и стремительна прогулка на белоснежных “кометах” и “метеорах” из Петрозаводска в Кижскую Губу. Но раньше все было по-иному.
…Первая моя командировка из Всероссийского реставрационного центра в Карелию имела своей целью работу на Кижском острове. Вместе с замечательной учительницей — первоклассным реставратором Евгенией Михайловной Кристи и нашим коллегой из Музея изобразительных искусств Карельской АССР Геннадием Жаренковым мы должны были описать и подготовить к отправке в Петрозаводск временно хранившиеся в Кижах иконы.
Маленький пароходик класса “ОМ” должен был отплыть в Кижи поздно вечером. Накрапывал холодный осенний дождь. Он сыпал пятый день подряд. “Неужели и сегодня не уедем?” — задавал я в который раз себе и спутникам один и тот же вопрос. Истекала первая неделя командировки, но мы кроме Петрозаводска ничего не видели. А планы еще в Москве строили большие. Во главе маршрута, конечно же, Кижи. Очень хотелось их поскорее увидеть, хотя и сам не знал еще, почему. Просто чувствовал, что надолго, может, навсегда привяжусь всем своим существом к суровому северному краю.
Ближе к утру, но еще в полной темноте, наше суденышко гулко ударилось о деревянный бок дебаркадера. Заскрипели траповые доски. Полетела швартовая веревка, пароход дал длинный отходный гудок, и мы остались один на один с ночью, холодной и какой-то тревожной. Под утро задремал я в маленькой каюте, а когда проснулся, увидел за окном серое дождливое небо, точь-в-точь петрозаводское. От пристани Васильево до Кижей рукой подать, но сквозь сплошной дождь и туман их было совсем не разглядеть.
“Вот там они, за погостом, — показал старичок, хозяин дебаркадера. — Идите по этому холму и аккурат попадете”. Но нам посчастливилось увидеть заонежское чудо, прежде чем к нему “попасть”. Пройдя с километр, мы оказались на погосте и стали рассматривать деревянные кресты — нет ли среди них известных по книгам северных поклонных знаков. В это время подул сильный ветер. Тучи мгновенно разорвало, и солнце, выпущенное на свободу, озарило все вокруг слепящим глаза светом. Я посмотрел вперед и замер: прямо передо мной возносились к небу купола кижских церквей, а над ними от края до края небесного перекинулась яркая радуга.
Солнце простояло над озерной гладью все двадцать дней, что мы работали в Кижах. Мне и в мечтах не могло представиться такое чудесное место, каким оказался удивительный, чуть золотеющий осенней листвой остров посреди бескрайних водных просторов. Но главное, именно здесь я впервые увидел иконы, написанные заонежскими мастерами, познакомился с их потомками — искусными северными плотниками, хранившими как зеницу ока архитектурное наследство, завещанное отцами и дедами.
В дом Ошевнева — один из важных объектов создававшегося тогда музея деревянного зодчества — свезено было около тысячи икон, возвращенных по мирному договору из Финляндии. При разборе богатейшего собрания мы недосчитались всех досок “неба”, украшавших своды Преображенской церкви. Местное начальство утверждало, что расписные паруса “неба” уничтожили финны, но позднее пастор, отвечавший за возврат икон, убедил специалистов в обратном: “небеса” сожгли в Карелии безграмотные атеисты, поставленные “на культуру”.
* * *
Тогда, в начале шестидесятых, ни о каком комфорте, гостевых домиках и ресторанах на Кижах и мечтать не приходилось. Расположились мы у гостеприимной Марии Титовны в небольшой избе, стоявшей рядом с церковным ансамблем. Здесь и состоялось первое мое знакомство со старшим мастером плотницкой артели Борисом Федоровичем Елуповым. За большой, прочно срубленный стол в обеденный перерыв садились все те, кому Кижи обязаны своим существованием — умельцы, в конце сороковых годов собранные блистательным архитектором-реставратором А. В. Ополовниковым по окрестным деревням. Потом я ближе сойдусь и подружусь с Костей Клиновым, Ваней Вересовым, Федором Елизаровым. А тогда зачарованно вглядывался в простые, но значительные северные лица сидевших за столом заонежских обитателей. Был здесь и Михаил Кузьмич Мышев, руководивший бригадой, воспетый потом золотым пером Василия Пескова в прекрасном очерке “Музыка древнего топора”, опубликованном в многомиллионной “Комсомолке” и позвавшем в дорогу не одну тысячу любителей старины. Но самое большое впечатление произвел на меня могутный старик, возраст которого явно перевалил за восемьдесят, державшийся молодо, уверенно, с достоинством, вообще присущим здешним крестьянам.
Перед каждым из сидящих за столом стояла пол-литровая алюминиевая кружка, в которую дед Никита Хубов (так звали приглянувшегося мне плотника) наливал из бутылки внушающую страх порцию водки. На середине стола лежало полбуханки ржаного хлеба, от которой принявший свою дозу мастеровой отщипывал небольшой кусочек — скорее для того, чтобы его понюхать, чем закусить выпитое. Когда дошла очередь до меня, молодого начинающего реставратора, но уже знающего вкус водки и разбавленного спирта, который был незаменим в нашей работе, я невольно поежился, опасаясь ударить в грязь лицом перед “профессорами” питейного дела. Выпив залпом свои двести грамм, поспешно потянулся к спасительному хлебу, отломил добрую его половину и стал лихорадочно закусывать огненную влагу. “Так, москвич! Ты что, обедать сюда пришел? Обед будет позже, а сейчас только завтрак. Мы ведь тебе не тык-мандык деревенщина, а чик-чивирик московщина”, — лукаво посмеиваясь, преподал мне первый урок артельного бытования старик Хубов, похожий на могучее дерево, которыми богаты здешние леса.
В работе люди сходятся быстро, особенно на таких малых пространствах, как земля кижского архитектурного ансамбля. Наблюдая внимательно за моими “рейдами” от небольшого амбара к дому Ошевнева с большемерными иконами на плечах, Борис Елупов со свойственным ему юмором, саркастическим, резковатым, но отнюдь не злым, заметил: “Наверняка, Савелка, быть тебе в раю за такую тьму Богов перенесенных”. А дня через три после нашей первой встречи пригласил он меня попариться в бане и посидеть за столом в его ерсневском доме. Тогда я впервые увидел кижанку — лодку, верой и правдой служащую каждому заонежскому хозяину.
