Перо и крест - Андрей Петрович Богданов
Раскол - слишком серьезное явление в русской истории, чтобы принять на веру версию о его случайном возникновении благодаря своекорыстным действиям небольшой группы иноземцев. Роль греков и в реформах Никона, и в решениях собора 1666 - 1667 годов неоспорима, но ее следовало бы уточнить, четче очертить границы их влияния на события. Мы видели, что, будучи купленными ряжеными и прикрываемыми царем Алексеем Михайловичем самозванцами, греки были способны на несанкционированные и даже идущие против желаний государя действия. Собственная воля восточных патриархов получила явное отражение в решениях большого церковного собора, особенно относительно оценки знаменитого и высокочтимого русской церковью Стоглава.
Стоглавый собор 1551 года с участием церковных и светских властей под председательством царя Ивана Грозного и митрополита Макария отражал в своих постановлениях мысль о государственной и религиозной независимости, зрелости России, не нуждавшейся более в опеке и советах кого бы то ни было, в том числе греков. Он утверждал, в частности, идею первенства России в делах благочестия после падения Константинополя и утраты греками истинного обряда под владычеством мусульман. Именно самостоятельность русского собора, обошедшегося без „свидетельства" вселенских патриархов, возмущала греков, и именно это основание было указано в приговоре большого собора, осудившего Стоглав!
Достаточно прочесть соответствующую статью приговора, чтобы явственно увидеть в ней руку пришельцев с Востока. „А собор, - гласит документ, - иже был при… царе и великом князе Иоанне Васильевиче… от Макария, митрополита московского, - и что писали… - писано неразсудно, простотою и невежеством, в книге Стоглаве, и клятву, которую без разсуждения и неправедно положили, мы, православные патриархи, кир Паисий, папа и патриарх александрийский и судна вселенский, и кир Макарий, патриарх антиохийский и всего Востока, и кир Иоасаф, патриарх московский и всея России, и весь освященный собор - ту неправедную и безрассудную клятву Макариеву и того собора разрешаем и разрушаем, и тот собор не в собор, и клятву не в клятву, но ни во что вменяем, яко же и не бысть: потому что тот Макарий митрополит и иже с ним мудрствовали невежеством своим безразсудно, как восхотели, сами собою, не согласясь с греческими и древними пергаменными славянскими книгами, ниже со вселенскими святейшими патриархами о том советовались и ниже совопросились с ними".
Как бы далеко ни зашли русские иерархи в отрицании старого обряда, они не могли столь резко отозваться о своих предшественниках и высокочтимом митрополите Макарий. Не мог и царь Алексей Михайлович пожелать оскорбить память Ивана Грозного, превозносившегося Романовыми в качестве образцового самодержца. Не случайно, когда Никон лишь упомянул в письме о митрополите Филиппе, „его же мучал царь Иван неправедно", - Алексей Михайлович публично взорвался: „для чего он, Никон, такое безчестье и укоризну блаженные памяти великому государю и великому князю Ивану Васильевичу всеа Русии написал?!"
Маловероятно, чтобы русские участники собора самостоятельно решились хулить повесть о белом клобуке, освященную авторитетом Максима Грека и служившую с давних пор подтверждением притязаний России на первенство в православном мире. Между тем приговор большого собора гласит: „Повелеваем… да никто сему писанию веру имеет, потому что лживо и неправо есть, как яснее возобличатся прочие его бля-дословия во ином писании". Но снять белый клобук с русского архиерея не могли и восточные патриархи: „однако мы благословляем, - утверждают участники собора, - всех митрополитов Великороссийского государства, да носят белые клобуки… ради древнего обычая, а не ради лживого писания" [41].
Итак, восточные патриархи и их советники располагали определенной степенью свободы и на большом церковном соборе имели возможность проводить собственные, несвойственные русским участникам собора мнения. Но сомнительно, чтобы они могли диктовать свою волю царю и русским иерархам (исключая те случаи, когда царь действовал на своих иерархов через греков) по главным, принципиальным вопросам. Патриархи (хотя они, строго говоря, не были патриархами во время собора) пользовались большим авторитетом, однако от них ждали вполне определенных суждений. Характерный эпизод, позволяющий почувствовать атмосферу во время большого собора, приводит осужденный на нем дьякон Федор.
Знаменитый старообрядец Лазарь (впоследствии, 14 апреля 1682 года, сожженный в Пустозерске вместе с Аввакумом и Епифанием), по словам дьякона, смело заявил на соборе перед патриархами: „Молю вас, крайних пастырей, повелите мне идти на судьбу Божию в огонь, и если сгорю - то правы новые книги, если же не сгорю - то правы наши старые отеческие книги, иже древле переведенные с ваших книг греческих непере-порченных!" Восточные патриархи ухватились за это предложение, видя возможность разом покончить с „заблуждениями" староверов. Они подробно изложили свое согласие с предложением Лазаря, мотивировав его тем, что, если народу нужно чудо, пусть так и будет: как в древности Русь крестилась, увидев, что Евангелие не горит в огне, так ныне пусть Лазарь сгорит - никто его к этому не принуждал!
Царь не знал, что сказать на это, русские же иерархи были смущены героическим вызовом старовера. Суеверия были тогда весьма сильны (им был подвержен даже образованнейший и умнейший князь В. В. Голицын), все вспоминали за собой грехи и думали втайне: „А ну, как не сгорит?!" Короче говоря, русские участники собора долго обхаживали восточных патриархов и их приближенных, чтобы избежать божьего суда. Наконец они решили действовать через известного нам переводчика, архимандрита Дионисия. Тот, зная и своих хозяев в Москве, и приезжих, произнес перед Паисием и Макарием выдающуюся по откровенности речь:
„Отцы святые! Заезжие вы люди здесь: если так станете судить здесь без помазания - и вам чести большой, и милостыни довольной, и даров не будет от великого государя и от всех властей тоже, но сошлют вас в монастырь, как и нашего Максима Грека святогорца, и в свою землю не отпустят
