Владимир Фридкин - Фиалки из Ниццы
Саша пил чай и с волнением читал о том, как к Моцарту явился незнакомец в черном плаще и черной маске, заказал Реквием и дал щедрый задаток, двадцать золотых гульденов. Моцарт хотел было спросить имя знатного покойника, но незнакомец исчез так же неожиданно, как появился. Тяжелые предчувствия мучили Моцарта. Ему казалось, что он пишет Реквием для себя. И вскоре великого композитора не стало…
Чтение прервал стук в дверь. Саша вздрогнул, но открывать не стал, полагая, что пришли из «Интертура». Ему не терпелось узнать тайну заказчика Реквиема. Стук повторился. На этот раз такой силы, что Саша нехотя встал и открыл дверь. В мастерскую вошел упитанный коротко стриженый молодой человек, весь в черном, в черной кожаной куртке, черном свитере и джинсах. Правда, джинсы были синие. Незнакомец вынул из кожанки и молча положил на стол, где лежал недочитанный роман, пачку долларов и фотографию.
— По фотографии сделаешь? Ко вторнику?
Была среда. До вторника — меньше недели. Саша взглянул на фотографию. С нее смотрел молодой человек, стриженый наголо, с перебитым носом и большой квадратной челюстью. Глаза колючие, щелкой.
— А это кто? — спросил Саша.
— Зачем тебе? Короче, братан мой. Покатил на Канары оттянуться, а тут его налоговая спалила. Ну, забили стрелку. Он на стрелку вышел, а там мусора… Короче, давай. А во вторник еще баксов отстегнем.
Саша проводил гостя. Тот сел в «ауди» и уехал. Чтение романа пришлось отложить. Ко вторнику бюст неизвестного был готов. В полдень явился парень в черном, оглядел бюст и остался доволен. Сказал Саше:
— Садись в тачку, поможешь.
На улице их поджидали несколько иномарок.
— В какую? — спросил Саша.
— А вон, где телка сидит.
Саша сел в «ауди». На заднем сиденье дремала девица.
На кладбище собралось много молодых людей с цветами. Саша зацементировал бюст. Ему налили, и он выпил со всеми. Вперед вышел полный пожилой мужчина в длинном до пят плаще и сказал:
— Прощай, Василий. Ты был нам верным другом, и мы тебя никогда не забудем.
Так Саша случайно услышал, как зовут его героя. Он дочитал роман Вайса и наконец узнал, что Черный человек, давший заказ Моцарту, явился по поручению графа Вальзегга, у которого умерла жена.
С тех пор дела Саши пошли на лад. От заказчиков нет отбоя. Но как зовут заказчиков и покойников — этим Саша не интересуется.
Зяма
Зиновия Ефимовича Гердта все друзья звали «Зяма». И я стал его так называть, когда мы познакомились в Японии.
До этого я несколько раз видел его на сцене Образцовского кукольного театра. В конце «Необыкновенного концерта» актеры появлялись под музыку и аплодисменты, держа в руках кукол. На сцену, прихрамывая, выходил щуплый человек с несоразмерно большой головой и печальными глазами. К груди он прижимал конферансье — куклу, которая оживала в его руках и говорила смешные пошлости его неповторимо прекрасным голосом. Голос у Гердта был необыкновенный. Его жена Таня утверждала, что голос Гердта имеет некую сексуальную окраску. Не знаю, не знаю… Ей виднее.
Но тогда я еще не был с ним знаком. Я вообще стесняюсь знаменитостей. Почему — не знаю. То ли из-за скромности, то ли из-за гордости. Помню такой случай. Отмечали юбилей моего школьного друга, историка и пушкиниста Натана Эйдельмана, ныне знаменитого. По этому случаю его жена устроила в ЦДЛ фуршет. Рядом со мной стоял актер Михаил Козаков, видимо, изрядно поддавший. Посмотрев на меня мутным невеселым взглядом, он закричал страшным голосом: «А ты кто такой?» Я хотел назвать себя, но не решился. А про себя подумал: «И в самом деле, кто я такой?» За столом стояло около тридцати, говоря словами Пушкина, «не известных мне русских великих людей». Но я отвлекся…
Когда я улетал в Японию читать лекции в Токийском университете, жена режиссера радиотеатра попросила встретить в Токио ее друзей, актеров Образцовского театра, приезжавшего туда на гастроли. Там я и познакомился с Гердтом, с «Зямой».
Меня пригласили на «Необыкновенный концерт». Спектакли шли на пятнадцатом этаже универмага «Такашимайя». В Токио спектакли и художественные выставки чаще всего проходят в больших универмагах. Так как билет стоил очень дорого (а все места распроданы), знакомые актеры усадили меня под сценой, рядом с музыкантами. На сцене были куклы, а управлявшие ими актеры стояли рядом со мной. В нужный момент появлялся Гердт, высоко поднимал куклу-конферансье. Две актрисы держали на уровне его глаз раскрытый журнал, в котором японский текст был написан крупными русскими буквами и испещрен какими-то знаками. Японского языка Гердт, конечно, не знал. Но он умел слышать и воспроизводить его точно и со всевозможными оттенками. Это было чудо. Конферансье отпускал пошлые остроты по-японски. Зал взрывался от хохота. Я видеть не мог, но мне рассказывали, что многие падали от смеха со стула. Потом я узнал, что точно так же Гердт читает свою роль на тридцати других языках. У него был не только голос, но и необыкновенный фонетический слух.
После спектакля актеры разбрелись по этажам в поисках недорогого дефицита (время было советское), а за Зямой, Образцовыми и мною посольство прислало машину. В гости нас звал секретарь по науке.
В Токио актеры экономили, в скромном отеле, где жили, варили кашу, устраивали походную кухню, а тут на белоснежной скатерти, среди салфеток и хрустальных фужеров — икра, рыба, салаты… Зяма по-фронтовому (в ногу он был ранен на фронте) налил полный фужер водки, выпил, крякнул, закусил бутербродом… и тут же стал читать стихи Пастернака. Читал про свечу, про «шестое августа по-старому», про то, что «надо жить без самозванства»… Такого чтения я не слышал ни раньше, ни потом. Да вряд ли когда услышу. Когда Зяма прервался, чтобы опрокинуть второй фужер, жена Образцова, сидевшая далеко от него, сказала театральным шепотом: «Терпеть не могу Пастернака. И что в нем находят?» Зяма все слышал и успел мне шепнуть: «Не обращай внимания. У нее не все дома».
Думаю, он ошибался. На дворе был шестьдесят девятый год. И мы сидели в посольской квартире. Все было как раз наоборот. В то время не все дома могли оказаться те, кто Пастернака читал на публике.
Свидание с Окуджавой
Как-то в Японии мой коллега профессор Кокадо пригласил меня в Шибую, в музыкальный бар. Бар был особенный. Там пела известная японская певица. Кроме того, в баре можно было заказать бутылку виски, не допить ее и оставить до следующего раза. На ней иероглифами писали твое имя, и бутылка становилась пропуском в бар. Я растянул свою «белую лошадь» на много дней: певица (имени ее не упомню) по-японски пела под гитару песни Окуджавы. Окуджава по-японски… Раньше я и представить такого не мог. Для меня поэзия Окуджавы была неразделимым сплавом русских стихов, музыки и неповторимого голоса Булата. Певица по-японски пела про синий троллейбус, я пил виски и хотелось плакать.
Шибуя — один из районов Токио. Днем Токио некрасив. Когда едешь по его бесчисленным мостам-развязкам, город сверху кажется нагромождением пароходов в гигантской гавани. Коробки домов, столбы, провода и мертвая реклама, причудливая вязь иероглифов. Но ночью Шибуя, как и весь город, преображается. Она горит миллиардами мелькающих огней. Чувствуешь себя затерянным в чужой галактике, одиноким, потерявшимся в бесконечной россыпи звезд. Где же он, троллейбус, тот последний случайный, который вывезет меня отсюда? По улицам волнами катятся потоки машин, но я знаю, как добраться до ближайшего люка метро, чтобы доехать до Роппонги, района, где я живу.
Певица подарила мне диск со своими песнями и попросила передать его в Москве Окуджаве. Дома я позвонил Булату. Ответила жена, Ольга Арцимович. Я сказал ей, что привез из Японии диск с песнями Окуджавы на японском языке и готов встретиться с Булатом Шалвовичем и передать подарок певицы. Жена поблагодарила и сказала, что сама приедет ко мне. Она приехала в назначенное время и забрала диск.
Так что свидание с Окуджавой не состоялось. Почти так же как у героя его романа, Николая Петровича Опочинина, готовившегося к свиданию с Бонапартом, но так и не встретившего его. А жаль. Мне очень хотелось рассказать поэту про синий троллейбус в ночной Шибуе. А сейчас дела не поправишь. Окуджавы нет. А Шибуя по-прежнему горит звездным костром и в ночном баре поют его песни.
Говорит Москва!
В Сочи перед входом в санаторий «Актер» жена представила меня невысокому худощавому человеку в хорошо скроенном летнем костюме.
— Знакомься. Юрий Борисович Левитан.
Это был тот самый диктор Левитан, который в войну своим раскатистым торжественно-громовым голосом читал по радио на всю страну приказы и объявлял салюты. Я был тогда ребенком, и мне казалось, что где-то за черной тарелкой репродуктора, висевшей на стене, вещает гигант. Сейчас я смотрел на Левитана, и мне не верилось, что в этом тщедушном теле скрывается такой голос, голос-оркестр. И я сказал ему:
