Генри Киссинджер - Дипломатия
Отсутствие интеллектуальных корней было принципиальной причиной бесцельности германской внешней политики. Воспоминания о том, как Германия в течение столь долгого времени служила главным полигоном Европы, внушили ее народу глубоко укоренившееся чувство опасности. Хотя империя Бисмарка была теперь сильнейшей державой на континенте, германским руководителям всегда казалось, что их поджидает какая-то неясная угроза, о чем свидетельствовала их одержимость постоянной боевой готовностью, отягощенная воинственной риторикой — в своих планах войны германские штабисты всегда исходили из необходимости вести действия против всех германских соседей одновременно. Готовя себя к наихудшему из сценариев, они способствовали превращению его в реальность. Ибо Германия, способная победить коалицию из всех своих соседей, могла, само собой разумеется, без труда получить преобладание над каждым из них в отдельности. При виде военного колосса у своих границ соседи Германии объединялись в целях взаимной защиты, превращая германское стремление к безопасности в фактор, способствующий возникновению ощущения отсутствия безопасности.
Мудрая и сдержанная политика, возможно, отсрочила бы, а то и вовсе устранила бы маячившую впереди опасность. Но преемники Бисмарка, отбросив его сдержанность, все более и более полагались на силу как таковую, что подтверждалось одним из излюбленных их высказываний: Германия должна служить молотом, а не наковальней европейской дипломатии. Получалось, будто Германия потратила столько энергии на достижение государственного статуса, что у нее не было времени подумать, а какой же цели будет служить это новое государство. Имперская Германия так и не смогла выработать собственную концепцию национальных интересов. Захваченная эмоциями момента и стесненная потрясающим отсутствием понимания чужой психики, Германия в лице своих руководителей после Бисмарка сочетала воинственную агрессивность с нерешительностью, что ввергло страну поначалу в состояние изоляции, а затем в войну.
Бисмарк, используя сложнейшую систему альянсов для сдерживания множества партнеров и предотвращения перерастания противоречий во внезапно разразившуюся войну, потратил превеликое множество усилий, чтобы не допускать бахвальства германской мощью. У преемников Бисмарка не хватало терпения и искусства для осуществления задачи такой сложности. Когда император Вильгельм I умер в 1888 году, его сын Фридрих, чей либерализм так тревожил Бисмарка, правил всего лишь девяносто восемь дней, став жертвой рака горла. Его сын и преемник, Вильгельм II, своей театральной аффектацией вызывал у наблюдателей неуютное ощущение того, что правитель самой могучей нации Европы ведет себя сумасбродно и незрело. Психологи объясняли беспредельную задиристость Вильгельма попыткой компенсации за рождение с деформированной рукой — увечье такого рода было нестерпимо для члена прусской королевской фамилии, беспредельно преданной военным традициям. В 1890 году юный и изломанный душой император сместил Бисмарка, не желая править в тени столь внушительной личности. С тех пор именно кайзеровская дипломатия стала самой главной с точки зрения мира в Европе. Уинстон Черчилль весьма сардонически обобщил сущность личности Вильгельма:
«Все сводилось к тому, чтобы расхаживать с важным видом, вставать в позу и бряцать не вынутым из ножен мечом. Все, чего ему хотелось, — это ощущать себя подобием Наполеона и походить на него, но — без участия в его битвах. Само собой разумеется, на меньшее он был не согласен. Если кто-то мыслит себя вершиной вулкана, то все, что от него требуется, — это дымить. Вот он и дымил, испуская столб сажи днем и искря по ночам, что и могли наблюдать те, кто стоял в отдалении; медленно и верно встревоженные наблюдатели собирались вместе и объединялись ради совместной защиты.
...Но под всей этой показной мишурой и парадным мундиром находился весьма ординарный, тщеславный, однако в целом вполне доброжелательный человек, надеявшийся сойти за второго Фридриха Великого»[214].
Больше всего кайзер хотел международного признания важности занимаемого Германией места и, превыше всего, ее могущества. Он пытался проводить то, что в его окружении называлось Weltpolitik, или «глобальной политикой», даже не определяя этот термин и не устанавливая его взаимоотношение с германскими национальными интересами. Лозунги скрывали интеллектуальный вакуум: за воинственными речами пряталась внутренняя пустота; широковещательные призывы оказывались, по сути, призывами в никуда. Хвастливые тирады вкупе с нерешительностью в поступках отражали наследие двухвекового германского провинциализма. Даже если бы германская политика была мудрой и ответственной, интеграция германского колосса в рамки существовавшей системы и то была бы пугающей по размаху задачей. Но взрывоопасная смесь безудержно храброй игры на публику и довольно робких внутренних установлений исключала подобный курс и предопределяла вместо этого бездумную внешнюю политику — добиваться для Германии всего того, чего она больше всего боялась.
В продолжение двадцати лет после смещения Бисмарка Германия умудрилась способствовать невероятной перемене альянсов. В 1898 году Франция и Великобритания были на грани войны из-за Египта. Враждебные отношения между Великобританией и Россией являлись постоянным фактором международных отношений почти на всем протяжении XIX века. Великобритания то и дело искала союзников против России и даже пробовала привлечь на эту роль Германию, прежде чем остановилась на Японии. Никому тогда не пришло бы в голову, что Великобритания, Франция и Россия в итоге выступят на одной стороне. И все же через десять лет под воздействием настойчиво-угрожающей германской дипломатии случилось именно это.
Несмотря на всю сложность своих маневров, Бисмарк никогда даже и не пытался выйти за рамки традиционного равновесия сил. Однако его преемники явно не чувствовали себя уверенно внутри этой системы и никогда даже не пытались понять, что чем более они увеличивают собственные силы, тем более поощряют создание компенсирующих коалиций и дают толчок наращиванию вооружений, что является непременным условием европейского равновесия.
Германским лидерам претило нежелание прочих стран вступать в союз с нацией, чья сила уже порождала в Европе страх гегемонии. Тактика запугивания представлялась этим лидерам наилучшим способом показать своим соседям, как те слабы и как предположительно выгодна им дружба с Германией. Но столь унижающий противную сторону подход имел обратный эффект. Пытаясь добиться абсолютной безопасности для своей собственной страны, германские лидеры послебисмарковской поры угрожали каждой из европейских стран, подчеркивая их полнейшую незащищенность; а это почти автоматически вызывало к жизни коалиции противодействия. Дипломатия не способна спрямить путь к преобладанию; к нему ведет единственная дорога — война, а этот урок провинциальные лидеры постбисмарковской Германии усвоили лишь тогда, когда было уже слишком поздно, чтобы предотвратить глобальную катастрофу.
По иронии судьбы на протяжении значительного времени существования императорской Германии основной угрозой миру считалась не Германия, а Россия. Вначале Пальмерстон, а потом Дизраэли были убеждены в том, что Россия намеревается проникнуть в Египет и в Индию. К 1913 году аналогичная боязнь германских лидеров, что страну вот-вот захлестнут русские орды, достигла такого накала, что она в значительной степени способствовала их решению устроить годом позже силовое противостояние.
На самом деле очень мало что надежно подтверждало, будто бы Россия хочет создать европейскую империю. Претензии германской военной разведки, что у них якобы есть доказательства того, что Россия на самом деле готовится к подобной войне, были только претензиями, хотя и не безосновательными. Дело в том, что страны, принадлежащие к обоим альянсам, опьяненные технологическими возможностями железнодорожных перебросок войск и новыми достижениями в области формирования мобилизационных планов, постоянно занимались военными приготовлениями, не соответствующими масштабам спорных проблем. Но как раз потому, что эти лихорадочные приготовления не могли быть соотнесены ни с какой конкретной целью, их истолковывали, как признаки широкомасштабных, если не вселенских амбиций. Характерно, что князь фон Бюлов, германский канцлер с 1900 по 1909 год, придерживался точки зрения Фридриха Великого, утверждавшего, что «из всех соседей Пруссии именно Российская империя наиболее опасна как с точки зрения силы, так и ее местоположения»[215].
Вся Европа воспринимала, как нечто сверхъестественное, огромные просторы и упорство России. Все нации Европы пытались стяжать величие путем угроз и ответов на угрозы. Но Россия, казалось, продвигается вперед, повинуясь собственному ритму, сдерживаемому лишь превосходящими силами, как правило, посредством войны. В целом ряде многочисленных кризисов представлялось, что до разумного урегулирования России рукой подать, и результаты его были бы гораздо лучше реально достигнутых. И все же Россия всегда предпочитала риск поражения компромиссу. Это проявилось и во время Крымской войны 1854 года, Балканских войн 1875—1878 годов, а также перед русско-японской войной 1904 года.
