Журнал Знамя - Знамя Журнал 6 (2008)
Лишь на час - не боле -
Вся твоя невзгода!
Через ночь неволи -
Белый день свободы!..
В полицейском участке мне было по-прежнему неудержимо весело. Конвоиры вежливо улыбались. Как было не смеяться, когда порядочную дотоле женщину всамделишно, на полном серьезе, фотографируют анфас и в профиль, измеряют рост, снимают отпечатки пальцев. Правда, здесь заминка вышла. Отпечатки не отпечатывались. Техника выдавала следы гладких подушечек. Посмотрели на пальцы в лупу.
- Вы где работали? На кухне? - поинтересовался инспектор.
- Да, пане.
- Сочувствую. Отпечатки почти смыты.
- Навсегда?!
- Нет. Восстановите, если вернетесь домой.
(Кстати, если нужно, поясню: основным языком для меня, как и для большинства мигрантов и тех, кто с нами общался по долгу службы, был суржик. Дикая смесь русского, украинского и чешского языков. Иногда похожие по звучанию слова имеют совершенно разный смысл, к тому же вовсе неправдоподобные ударения. Речь, произнесенную на суржике, на бумаге не запечатлишь. Да и вообще - нервный разговор получается).
Следы в полиции я все-таки оставила. Старым дедовским способом: окуная пальцы в краску.
После нескольких часов нудиловки меня отпустили на все четыре стороны. Просто выставили за дверь, влепив в паспорт печать о депортации из страны в течение трех суток. Объяснением моих новых прав и обязанностей никто не утруждал.
Марийки я больше не видела, как она уже не увидела свободы. Из полицейского участка ее этапировали прямиком в так называемый криминальный лагерь. Долго проверяли личность. Марийка, говорят, плакала безостановочно, потом под конвоем ее отвезли на границу и сдали на руки украинским властям. А девочка хотела вернуться в село королевой.
Я не знаю, что такое азил. Испробовав на своей шкуре, так и не поняла до конца сути самого слова. Иди в азил, проси азил, живи на азиле, забудь про азил. С французского азил - это изгнание. Уж очень трагично. Мигранты мыслят проще и шире - не только новое состояние жизни, но и место, куда нужно отправиться, чтобы попросить убежища. Не в полицию и не в посольство. В лагерь. Где высокий забор и собаки по периметру. Конец и начало. Точка, где судьба останавливается.
Получив депортацию, я туда и двинулась.
Что подвигло меня принять азил, коротко не объяснить. То был эксперимент нечаянный… Три дня, за которые требовалось покинуть страну, показались слишком малым сроком, чтобы посмотреть, наконец, Прагу и вообще заграничную жизнь. К тому же, не было денег на обратную дорогу. А журналистское любопытство - было. В пражских редакциях убеждали - бери азил! Ты увидишь то, что закрыто от многих глаз, испытаешь на себе лично. К тому же получаешь время и шанс на какие-то возможные перемены. Мало? Нет. Я приняла решение. И ступила на дорогу, по которой буду идти долгих пять месяцев, с которой сойду, выхлебав чашу беженца до дна. Проблему, как убедительнее отказаться от родины, я пока запрятала поглубже.
В маленькой Чехии, в двести семнадцать раз меньше России, расположено двенадцать лагерей беженцев. Сотни тысяч мигрантов стекаются сюда, чтобы проложить маршрут дальше в Европу. Чехия - лишь перевалочный пункт. С видом на жительство открываются границы в более сытные страны. Государство знает об этих устремлениях. И внимает душераздирающим историям вполуха. За пятнадцать лет из ста тысяч ходатайств о предоставлении убежища положительный ответ получили три тысячи беженцев. Остальные влились в плотные ряды нелегалов. Недаром с преступностью в стране нелады. Сам президент полиции Иржи Коларж признал печатно, что “наша страна плодит воров”. Но средства, которые получает Чехия от международных организаций на содержание лагерей и возню с мигрантами, окупают издержки.
Все это я узнала потом. Прежде нужно было достичь Врат адовых.
И теперь уже не клиенты, а Чехия приготовила мне волнительное приключение: дорогу до Фридек Мистека, городка у польской границы, в окрестностях которого притулился приемный лагерь беженцев.
Без денег, без языка, не зная дороги и транспортных особенностей, но зная предубежденность чехов к русским, я должна была в течение последних легальных суток пересечь страну в обратном направлении. Прибыв в Остраву, я заплутала. Поезд дальше не шел, хотя на билете четко значился нигде не угадываемый Фридек Мистек. Пересадка наобум. Неудача. Контролер ссаживает с электрички и втолковывает: езжай назад. Всем везде говори слово азил. Будут смотреть брезгливо, но направление укажут правильное.
Так и вышло. По истечении суток я наконец приблизилась к пункту назначения.
Вот он - лагерь Вышни Лхоты, главный распределитель и отсекатель алчущих чужеземного хлебова.
Последняя сотня метров. Сумки отяжелели, ноги зашаркали. Добрела до запертых ворот и встала. Что дальше-то? Тишина. С той стороны меня разглядывало интернациональное сообщество.
- Полный пердел, - пробормотала я и догадалась нажать на звонок. С трезвоном вошла в приоткрывшуюся щель. Мое игольное ушко.
За воротами повторилась полицейская процедура со шмоном вещей. К вечеру меня препроводили в отстойник.
“Мы такого не видали никогда…” Большая комната с матрацами по углам, ряды деревянных кресел, как в сельском клубе, посередине стол, заваленный стаканчиками, объедками, полупустыми бутылками с водой. Двухъярусные нары - для избранных? - на которых вместо подушек громоздились баулы с вещами. Цыганские дети с визгом гонялись друг за другом. Татуированный косматый мужик в рваной тельняшке протянул мне иголку с ниткой. Молча вдела. Тот осклабился и сел рядом - зашивать дырки.
- Эй! Эй! - послышалось из угла. Оглянулась. Охранник делал знаки - подойди. Вручил на руки сухой паек и какие-то бумаги.
- Ну и? - спросила я.
- Ано, - строго ответил охранник. Не приставай, дескать, сама разбирайся.
Ощущение надвигающейся угрозы забурлило в животе. Почему меня подсадили к этим людям? Чего хотят?.. Спросить некого. Разноязыкий народ жался к своим сумкам, прятал глаза от встречных взглядов. Вдруг донеслась знакомая до боли украинская речь. Ринулась. Объясните, парни!.. По-быстрому пояснив, что к чему, парни однозначно отвернулись.
Ну что ж, сама, значит сама. Все равно обратно не выпустят. Закон выживания в волчьей стае моя страна давно и успешно отработала. Я подошла к загаженному столу и смахнула все на пол. Разложила свой паек. Налила жидкого сладковатого чаю из крана в стене. Уткнулась в выданные бумаги. Спать, подумала, буду так же - просто сброшу с нар чужую сумку. Пусть, кто видит, знают: задевать такую не рекомендуется. Загрызу.
- Руса - руса? - цыганка протягивала мне кусок курицы.
- Да, романэ, русская. Спасибо…
Цыганка, улыбаясь, отошла.
Если за всеми нами наблюдает с небес Бог, то за упырхликами - лагерная администрация по мониторам. Не знаю, что они углядели в моем поведении, но на интервью меня вызвали через два часа вместо обычных двух недель. На интервью - значит, на допрос.
В лагерях беженцев привычные обозначения заменены необидными, по мнению администрации, словами. Лагерь - это приемный пункт, допрос - интервью, этап - трансфер, камера - комната. Смысл тот же.
Интервью в отстойнике - самое важное, что должно с вами случиться, если вы попросили убежища. Именно то, что там будет сказано, потянется отныне за вами шлейфом, определит удел.
Легенды и сказки выдумывают разные, лишь бы пожалостливее. Правды о своей предыдущей участи не говорит никто, потому что не проникнется Министерство внутренних дел простой безрадостностью существования. Экономические проблемы в расчет не берутся вообще. Только политические. Считается, что если ты дома не сумел нормально жить, то и нигде не сможешь. Нахлебников плодить - дураков нет.
Я, чтобы не врать и на последующих допросах не путаться, решила рассказать о горькой доле российских журналистов. Гонениями на них и на себя лично объяснить - почему, собственно, здесь нахожусь. Чем не политика?
Но с каждым часом неустанных, повторяющихся вопросов я понимала: не верят. И не потому, что я была неубедительна. Министерским служкам мнилось, что я рассказываю о ком-то другом, не о себе, ведь невозможно, чтобы в провинции творились те же безобразия, что в Москве. Что публикации запрещают, что газетчикам зажимают рты по всякому поводу, и даже если ты решил высказаться насчет неудачного расписания автобусов, тебя разругают и вызовут на ковер… к начальнику автовокзала. Угрозы по телефону, вынужденные беседы с братками, повестки в суд - до последнего времени обычное дело в практике тех, кто еще не забыл, для чего существуют газеты и придумана свобода слова. До последнего потому, что и братки теперь заткнулись, а чтобы в изданиях все отражено было правильно, власти достаточно выразительно пошевелить бровями. Мне не верили, что даже лояльные издания вышвыриваются из своего помещения, если оно приглянулось приближенному нуворишу. Что девяносто процентов российской журналистики элементарно выхолощено.
