Софья Федорченко - Народ на войне
Пришли туда к ночи. У нас, говорят, сговор такой — по одному в хату пускать. Что ты сделаешь? А пятеро нас только. Согласиться — поодиночке, как баранов, перережут; не согласиться — а может, они все в бандитах служат. Так и ушли мы без ночлега в лес.
Ночку выждали, до клуни. Пригляделись — живы будто. Караульщика осилили без шуму, наших на плечи — двое живых. Сбегали, в стог их до утра заховали и за мертвыми вернулися. Тут запопали нас.
Самая калечь осталась. Кто покрепче — в леса ушли, от обиды разной.
Богатый мужик, дом двухэтажный. Трех коров взяли, мелкого скота, а хлеба не найдемо. Тут до уха драный мужичонок: «Пошукайте в хлеву под навозом». В хлеву навоз до неба, под ним и мука, и крупа, и одежа под паром ждали.
Двор крытый, темно, и чистый навоз, ничего не найти В углу лежит кабанчик порядочный, и лежит тихо. Мимо бы прошли, да пхнул его один ногою, он и перекинься как неживой. А в нем заместо потрохов — карбованные деньги.
Колыска скрипучая, в ней как бы младенец. Искали, искали — к люльке; матка кинулась, выймает замотанное дитя. В люльке ничего, к дите. Как заголосит бабенка,— стали дитя разматывать. А то не дите, а чурка, а в свивальнике карбованцы.
«Если белых не выведем, замордуют они вас?» — «Замордуют».— «Если белых не прогоним, пропадет все до последней ниточки?» — «Пропадет».— «Мы вас от белых обороняем?» — «Правильно» — «А жрать мы чего-нито должны или нет?» Молчат.
Гусей там водили, река хорошая, пруды, озера. Отряд сколько-то у них гусей добыл, в перелеске гусей посекли, поощипали, на костре смалят. А дух гусиный до хозяев в деревню, носа им обжег. Кинулись хозяева в перелесок гусей отбивать, наново жалко стало.
Были отряды честные, служебные, были и грабители. Эти различья не делали, где много, где мало. Им бы взять, а у кого — меж собой жители разберутся.
Обувь стали брать, а у мужика обувь для праздника. «Отчего обувь,— говорят,— не на ногах?» — «Потому не на ногах, что босые ноги обувь берегут».
Тот только о других заботится, у кого живой худобы не заведено; а замычит коровенка ледащая — сразу на людей косым глазом глядеть станет.
Беднота одно, голота другое. Я теперь за голоту, она вольно летает. Беднота — всякие хозяйства ощупывает да по своим хаткам вещи разносит. Голота же ничего не копит, по щелям не шарит, за всех воюет.
Сказал бы ты дома, что изба тебе не нравится, заплевали бы родные-семейные. У нас хоть бы гной, да родной.
Если нас к бедности насильно не приохотить, кто ее любить станет. Вот родня и приохочивает, чтоб дома не бросали.
Пчелы, пчелы гудят,
На работу летят,
А мы с одной пашни
Винтовками машем
Пока еще до легкости дотерпелся я, по крестьянству своему, всех до последнего ненавидел — и белых, и красных.
Деревня суровая такая, разоренная. Прежде сады водили, теперь пни торчат. Хозяева насупленные. И у нас к ним веры нет, еженощно к ихним печам товарищи мертвые прилипали.
«Вы,— советует,— лучше в соседнюю хату ступайте, там две нестрогие женщины живут, а у нас скушно». Пошли туда, веселые бабы приютили, то да се, полегли спать. Ночью, будто толкнуло, проснулся: нет ни баб, ни товарища. К двери — заперта. К окну — припертое. Высадил дверь, во дворе тишина, лунно так,— и пал глаз на колодезь. В нем и нашел товарища, бабы скрылися.
Слышат ночью как бы конский топот. Они глядеть: отворяет хозяин, стережась, ворота, в воротах трое конных. Наши стрелять — те сгинули. А кабы сыто спалось, на том бы свете прокинулось.
Встал он случайно у хорошей, ласковой старушки. Ночью старушка его тихонько в бок толкнула. «Сынок,— кажет,— а сынок, выдь ты до утра из хаты моей в клуню. Признаюся, прибудут сейчас из лесов до меня двое сынов моих, бандиты. Перебудь же ты в клуне до утра».
Бывало, в избе голова болит, мутная, а дети верезжат. Сорвешь на них криком сердце, а разве враги тебе? Вот и деревня, плохо с ней, не помощь, и убить готова,— а не враги же.
Вошли мы — ни души. Что такое? — думаем. Как тихонько мальчонок годов семи выполз, на нас круглым глазом уперся да как скочит из хаты. Через часок и хозяйка надошла, соседи показалися. И дымок, и кипяток. Мальчонка доглядел круглым глазом, что мы, а не враг.
Сам я деревенский, всякое деревенское свойство понимаю. Вот и вижу я, с чего сейчас на нас деревня в сердцах и зверствует. В хозяйстве мы не помощник, а родня между тем. Кончим войну, навезем деревне семян на хлеб,— задышит деревня печами, пироги на нac напечет.
Нас цветами не встречают. В городе народ торговый, тот нас не жалует. Зато деревня, если она целая, словно детей приветит. Конечно, разоренная деревня над всеми расправу чинит.
Входим стережася, бабенка нас чем же встречает? Кланяется низко, хлеб у ней в руках, нам передает, слезы на хлеб сеет. Говорит: «Идить-идить, соколики, до моей хаты. Воронье летало, на моей хате отдыхало,— так кровных своих последним добром оделю».
Тоже бывает, что рады нам. Да на таком рады, что войдем вовремя, мучителей каких-нито из деревни выбьем. Так деревня-то только что болячки да раны свои зализывает. Не до баловства, кужéнек[111] не напечешь, хлеба-соли не вынесешь. Понимать нужно.
Я с оглядкою мешок общупал — человек вкоченелый! Ох ты, думаю, пропал я в той хатке, пропал с потрохами. Почал прицепляться, чтобы втечь. Как доглядел хозяин мои руки на мешке и говорит: «Не бойся,— говорит,— сынок: то ихний, не наш, в нашей деревне отличают».
Кому как. В том месте для нас кров и снедь, а врагу — кровь да смерть. Понимало-то место, кто свой, а кто ихний.
Пошли детки своим путем, нелегким, надобным. Накройте поле полою до поры. Придет время — выпашем, высеем и жатвы дождемся.
Хорошо живете, говорит, с вас побольше. А тут побольше ли, поменьше ли — своего куска всякому жаль.
Как продразверстка идет, все печи топят, последнюю животину переводят, на год нажирают, топоры острят, косы точат на нас.
У нас, как продразверстка, только и сыты бывали. То всё прячут, до полного голода, а тут в один день на год жрут, только бы не отдать.
Ненавижу деревенскую жизнь. Бьют миром, живут же как пауки, ничем не поделятся. Грязь свою берегут.
Вот глянь — стоит перед тобой деревня... Хаты малы, крыши раскрыты, окна слепые. А вот глянь — хоромина-домина. Крыши высокие, окна широкие, сад, и для псов разных кругом дома понаделаны. Теперь прикинь одно к другому.
Часть пятая. ОЩУПЬЮ
XIX. ЗЕЛЕНЫЕ
Направо ли, налево ли, прямо ли — ни людины. Иду дурницею, думаю: обманули и будут братья мне звери-волки. Как над шапкою — тах-тах! И опять не видко и не чутко. Скоренько я белою тряпицею машу, и тут, с-под земли просто будто, вышел очень приятный человек и меня в зеленые принял.
Как жили-то! Крови не лили, голодом томились, из лесу ни ногой: комарня, мошкарня, совий гук да волчий вой.
В самой глуши курень под землею, да не хуже медведя хворостом закидано. Ни духа, ни солнышка. Болото разведем и спим в нем чередами и сторожко.
Только зубы и светятся, до того в куреньках обкурилися, до того зеленями обросли.
Приказал нам зеленых по лесам не шукать, а строго-настрого, ни с села в лес, ни с леса в село — никовошеньки. И пришелся рецептец тот через неделю,— потянулись до нас из лесов мощи живые, до того тощи, до того неевши — от корочки вдрызг пьяны. Взяли мы их голыми руками. Да безвыгодно для походного дела. И слабы, и воевать отвыкли.
Сразу с факелами высыпало полк-полчище. Чистые богатыри, до того при факелах высоко они темнятся. Один спрашивает: «Что ты за человек, зачем до нас в леса пришел? Коли ищешь ты сна и покою — из лесу ступай; коли счеты нашими руками сводить собираешься — ступай от нас; коли ж ты,— говорит,— войну ненавидишь и через всякое злое от войны уйти готов — полезай, братишка, в наш курень зеленым».
Захватили они нас, не для истребления, а чтобы ихних зеленей не выдали. А нам лесные жители и люди, не в пример добровольцам. Остались мы охотно. Кто из нас покаленее — красных дожидался, а кто позеленее — и по сие время в бору дремлют.
Душою он тихий был и здоровьем хилый. На той войне санитарил да в слабосильной мордовался. Такой туда да сюда, да и залег под ракитовый кусток.
Кабы не зверел я в бою, может, и воевал бы. А то чисто тебе волк, ажно зубами врага брал, ажно сине в глазу. Памяти не станет. Чисто сумасшедший. Оттого и сбег в леса.
А кто и так: вот день, вот ночь — война и война, и краю ей не видать. От последнего устатку в леса.
