Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Пьер Весперини
Эта сакральная историография пережила деколонизацию. Всех детей моего поколения учили, что Христофор Колумб был «великим человеком» и «открыл Америку». Пятисотлетие 1492 года отмечалось как годовщина счастливого события, которое стало символом величия человечества – наиболее заметного в европейцах – и открыло благословенную эру глобализации. Я помню, однако (мне было четырнадцать), что в этом веселье слышались фальшивые нотки. Некоторые – кто именно, я тогда не мог сказать – ставили празднование под вопрос. Но до меня донеслось лишь едва слышное эхо этих возражений. Все заглушал гром фанфар.
Сегодня такой праздник был бы невозможен. История европейской цивилизации перестала быть чем-то священным. Начиная с шестидесятых годов XX века усилия нескольких поколений историков и активистов заставили ее сойти с пьедестала. Она обрела человечность. Но, став человечной, она стала сложной. Как теперь трактовать прошлое? Что делать с памятью о «великих людях»? Как следует поступить с шедеврами, которые они нам оставили? А с дисциплинами, которые так или иначе обслуживали империализм? Одним словом, что делать с европейской (и, следовательно, западной) культурой-наследием?
Вполне естественно, что современная молодежь, будь то представители некогда порабощенных слоев населения или нет, возмущена тем, как полиция безнаказанно оскорбляет, третирует, а порой и убивает их цветных сограждан. Они чувствуют себя униженными и оскорбленными высокомерием, с которым правые и крайне правые то и дело радуются «благам колонизации». И наконец, они постоянно сталкиваются с тем, что устройство мира все еще во многом отражает расистские и колониальные установки. Тем временем значительная часть «прогрессивной» элиты усугубляет ситуацию своим самолюбованием, с чистой совестью продолжая твердить, что западная культура дала миру демократию, философию и науку. А Европейский союз, претендующий на роль оплота гуманности «в мире чудовищ»{77}, проводит политику, из-за которой у его границ гибнут тысячи мигрантов{78}. Неудивительно, что этим молодым людям иногда хочется «стереть все» и покончить с западной культурой-наследием.
Но у истоков культуры отмены, на мой взгляд, стоит не только реакция на сегодняшние несчастья и несправедливость. Это движение берет свое начало в глубине веков.
В истории, как и в человеческой жизни, ничто из происходящего не исчезает бесследно. Невообразимые бедствия, что несла Европа другим землям в ходе мировых завоеваний, и насилие, которому она из века в век подвергала собственное население, особенно женщин и представителей меньшинств, – это травмы, сказывающиеся на сегодняшних поколениях, тем более что об этих бедствиях и этом насилии обычно умалчивают. Психологи хорошо знают, что у пациентов, ставших жертвами политического насилия или пыток, есть «лишь один запрос: “Я хочу все забыть”»{79}. Думаю, за призывами «отменить» все, что в западной культуре-наследии может «шокировать» (оскорбить), скрывается похожий запрос. А тот факт, что на него отвечают сарказмом, недоверием или отрицанием совершенных преступлений, только усугубляет эту застарелую травму.
Кроме того, мы часто говорим о материальных потерях и человеческих жертвах колониализма, но намного реже обсуждаем его нематериальный аспект. Сделавшись хозяйкой мира, Европа стала причиной безвозвратной гибели сотен культур и языков покоренных народов. Если когда-либо и существовала цивилизация, которая массово практиковала культуру отмены, то это была европейская цивилизация. И я убежден, что невероятная поддержка культуры отмены отчасти объясняется именно этим. Прошлое культур, уничтоженных Западом, пришло требовать возмездия. Возможно, то, что называют коллективным бессознательным, – это не что иное, как прошлое, о котором мы не помним и не хотим помнить, однако оно существует и оказывает большое влияние на нас.
Вести диалог?
Культуре отмены, несомненно, присущи порывистость, нетерпимость, а порой и агрессия. С ее адептами не всегда легко вести диалог. Причины такой атмосферы в рядах этого движения просты. Во-первых, возраст активистов. Каждый, кто был молод, помнит свойственные этому периоду жизни политический радикализм и требование моральной чистоты. Во-вторых, отчаяние, вызванное зрелищем мира, где, несмотря на некоторый прогресс, все еще царит расовая и патриархальная несправедливость, становясь (как кажется) день ото дня все более безнаказанной, а каждая победа неожиданна и достается дорогой ценой{80}.
Третий и, на мой взгляд, самый важный фактор агрессивности этого движения – отказ ему в праве высказываться. Западная культура была – а зачастую и до сих пор остается – объектом культа среди господствующих классов. Она священна и потому неприкосновенна. Однако ее сакральный статус никоим образом не означает, что господствующие слои населения состоят с ней в настоящих, экзистенциальных – одним словом, живых – отношениях. Сидя в своем готическом кабинете среди гримуаров, старый Фауст рассуждает{81}:
«Что дал тебе отец в наследное владенье,
Приобрети, чтоб им владеть вполне»[9].
Сакрализация исключает такую апроприацию, которая одна может вернуть к жизни то, чего больше нет. Напротив, сакрализация мумифицирует прошлое. Или еще интереснее – придумывает его. Превращает в артефакт, в объект поклонения. Прошлое становится фетишем, и искусный чревовещатель может заставить его произносить все что угодно. Как правило, его изречения принимают форму нескончаемых утешительных любезностей в адрес «нас» и не менее стойких клише насчет «других» (будь то восток, Африка, Азия, ислам или что-то еще). В действительности же господствующие классы и обслуживающая их интеллигенция в основном крайне невежественны. Вот почему их приводят в такой ужас малейшие попытки поставить под сомнение западную культуру: они не знают, как на них реагировать. Отсюда стена, с которой сталкивается молодежь, отсюда новые вспышки агрессии и новые перегибы. Как всегда, одна крайность порождает другую.
За этой агрессией я вижу желание вести публичное обсуждение западной культуры. И нам следует набраться мужества, чтобы начать это обсуждение.
Прежде чем перейти к дискуссии, я считаю необходимым вкратце рассказать о себе. Ведь я выступаю на этих страницах отнюдь не с нейтральной позиции. Более того, мои характеристики вполне позволяют меня дисквалифицировать. Я белый, я мужчина, я вырос среди представителей среднего класса. С самого раннего возраста я был до такой степени очарован историей и вообще европейской культурой, что даже научился читать самостоятельно, – так мне хотелось прочесть книги, красочно описывающие историю Франции. За годы обучения я ни разу не слышал о темной стороне европейской культуры. Я видел, как Людовик Святой вершит суд под дубом, и не видел, как он сжигает на Гревской площади целые возы талмудических рукописей. Я любил Версаль и понятия не имел о Черном кодексе[10]. Я ничего не знал об истории женщин. Как добропорядочный наследник, я считал мир, где живу, в основе своей справедливым, несмотря на его очевидные недостатки, которые в ближайшее время будут исправлены.
Но, как ни странно, эта любовь к европейской культуре всегда шла рука об руку с неким моральным запросом – я хотел, чтобы «великие люди» были «хорошими», как я говорил в детстве. Поэтому я регулярно, даже когда уже подрос, задавал взрослым вопросы типа: «А Хрущев был хорошим?» или «Тебе нравится Хрущев?» Взрослые смеялись.
Таким образом, в моем сознании присутствовало некое несоответствие между восторженным погружением в европейскую культуру – и жаждой справедливости, которая никогда меня не покидала и которая помогла мне понять одну из предпосылок культуры отмены: культура-наследие не нейтральна в смысле морали. Причин тому две: ни условия ее возникновения, ни способ ее распространения не были морально нейтральными.
Поэтому каждый, кто ищет свободы, должен в какой-то момент предстать перед ней, как Эдип перед Сфинксом. Подобно Сфинксу, она загадочна, увлекательна – и опасна.
Восприятие культуры как мифического чудовища – не самый очевидный подход. Это связано с тем, что для большинства наших современников культура обладает самоценностью. Она считается полезной сама по себе. Например, мы так же часто слышим идею о том, что распространенность чтения есть признак здоровья общества. Государственные учреждения (мэрии, региональные организации и проч.) регулярно проводят профилактические кампании по популяризации чтения. И мы с удовольствием
