Переписывая прошлое: Как культура отмены мешает строить будущее - Пьер Весперини
Церковь и дальше продолжала держать паству в страхе. Порой инквизиторы рекомендовали не откладывать казнь осужденного, что могло бы дать ему время раскаяться и тем самым спасти свою душу, поскольку казнь имела целью «не спасти душу обвиняемого, но способствовать общественному благу и устрашению прочих»{31}. Позднее эту мысль можно было встретить даже у самых, на первый взгляд, благодушных религиозных деятелей, от святого Викентия де Поля{32} до кюре из Арса{33}.
Конечно, это был не первый случай, когда власть управляла людьми, опираясь на страх. Но прежде страх был связан с вполне конкретными угрозами. Боялись нищеты, тюрьмы, пыток, смерти. Теперь появился страх перед неосязаемым – угроза вечного проклятия, которая оказалась еще более действенной, подчинив себе как властителей, так и бедняков.
Во-вторых, оказался расколот надвое и сам человек. Если в древности тело и душа были неразделимы, то теперь церковь учила, что плоть угрожает спасению души. Именно плоть виновата в грехопадении, именно она соблазняет душу тысячью дурных страстей и гибельных мыслей. Противопоставление телесного и духовного легло в основу всей системы средневековых воззрений{34}.
На мой взгляд, эта онтологическая диссоциация личности, последствия которой до сих пор ощущаются в западных обществах, независимо от степени их дехристианизации, также представляет собой исключительное явление. Нигде за пределами Европы человеческое тело не знало такого уровня надзора, контроля, презрения, ненависти, принижения и издевательств ради спасения души в другой жизни{35}.
Именно на этой почве возникло угнетение, не имеющее аналогов в мировой истории: угнетение женщин. Патриархат в его сегодняшнем понимании, то есть женоненавистнический патриархат, начинается с христианизации. Ведь хотя все известные нам общества патриархальны, поскольку основаны на том, что Франсуаза Эритье называет дифференциальной валентностью полов{36}, только европейская культура дополнила эту иерархию уникальной системой принижения женщин и ненависти к ним.
Считалось, что женщина неразрывно связана с плотью, а значит, и с грехопадением:
«Представительница этого пола соблазнила нашего праотца [Адама], который был ее мужем и отцом, погубила Иоанна Крестителя, обрекла на смерть доблестного Самсона. В каком-то смысле она же убила Спасителя, потому что нашему Спасителю не нужно было бы умирать, если бы этого не требовали ее грехи. Горе этому полу, который не знает ни страха, ни доброты, ни дружбы и который опаснее, когда его любят, чем когда его ненавидят»{37}.
Яснее всего – особенно на контрасте с античной культурой – это принижение женщин проявилось в остервенелых нападках церковников на женскую красоту.
То, чему Античность буквально поклонялась – богини были прекрасны, и красивая девушка сразу же вызывала мысль о божестве, решившем провести некоторое время среди смертных{38}, – христианская церковь преследовала с непримиримой ненавистью, похожей на одержимость бредовой идеей. Вот, например, как в одной проповеди описывается молодая девушка, которая прихорашивается перед зеркалом:
«Она смеется, чтобы проверить, красит ли ее смех ‹…›, прикрывает глаза, чтобы посмотреть, будет она выглядеть привлекательней так или с широко распахнутыми глазами, приподнимает подол платья, показывая свою плоть, расстегивает ворот, обнажая грудь. Хотя ее тело еще дома, ее душа, в то время как она украшает себя и готовится с помощью ухищрений, какие употребляют проститутки, растлевать другие души, в глазах Бога уже оказывается в борделе»{39}.
Именно это христианское воображаемое объясняет, почему в житиях святых женщины так часто стремятся изуродовать себя, чтобы присоединиться ко Христу{40}. Святая Бригитта Ирландская выкалывает себе глаза, чтобы избежать замужества. Блаженная Одетта Брабантская отрезает себе нос, говоря, что хочет «разрушить красоту своего лица». «Таким образом она полностью уничтожила великолепие своего лица», – радуется ее биограф и духовник.
Третье нововведение – спасение достигается верой. Просто хорошо себя вести теперь недостаточно. Нужно еще верить в истинность догматов, и верить твердо. Сомнение считалось дьявольским наущением{41}. Более того, сомнения было достаточно, чтобы прослыть еретиком{42}.
Эта правоверность, то есть строгое соблюдение религиозных предписаний, была тем более важна, что речь шла о спасении не только одного человека, но и всего мира. Отсюда вмешательство светской власти. Уже в правление Константина мы видим, как император «созывал собрания, ‹…› говорил о единовластвующем Божестве и вслед за тем рассуждал о всеобщем и частном промысле»[3]{43}, утверждая, что приводит варваров к Истине{44} и в конечном счете ведет все человечество по «пути спасения» (iter salutare){45}.
Соответственно, все неортодоксальные верования следовало истребить. Не только языческие, но и те разновидности христианства, которые расходились с церковью в своем понимании истины{46}. Так христиане очень быстро превратились в гонителей, причем преследовали они в том числе и других христиан – еретиков. В результате, «если считать с первого века мира Церкви, религиозные распри между христианами унесли больше жизней, чем все предыдущие гонения»{47}.
Уклониться от этого было нельзя, ведь на кону стояло спасение мира. Еще и сегодня катехизис католической церкви гласит (§ 2104): «Все люди должны искать истину, в особенности в том, что касается Бога и Его Церкви; а познав ее – принять ее и быть ей верными»[4]. То есть это долг. Причем долг, который легко исполнить, поскольку истина уже найдена, как победоносно утверждал святой Амвросий Медиоланский в споре с язычником Симмахом:
«Чего не знаете вы, о том нам возвестил глас Божий, и что вы ищете догадками, то мы познаем от самой Премудрости Божьей и Истины»[5]{48}.
Так неожиданно поиск истины перестал быть частным теоретическим занятием, превратившись в нравственный и политический долг.
Именно ключевое место, которое ортодоксия заняла в европейской культуре, сделало такой значимой роль священнослужителей – монахов, прелатов, университетских богословов. Именно они обсуждали, разрабатывали и устанавливали догмы. Они же оценивали «правоверность» всех и каждого. Часто говорят – это повелось с «Баллады о дамах былых времен», – что Жанну д’Арк сожгли англичане{49}. Однако сначала ее требовалось объявить еретичкой. А это могли сделать только церковники, присланные из Сорбонны. Их работу запечатлели судебные документы, из которых видно, как самые изощренные знания служили самой жестокой власти. То, что случилось с Жанной д’Арк, могло произойти и с бедным крестьянином из самого глухого уголка Европы, о чем свидетельствует история мельника Меноккио, имевшая место в конце XVI века{50}. Беспокойство о самых ничтожных людях могло охватить даже папу римского. Вот что писал Климент VIII инквизитору из Фриули, который сомневался в необходимости казни малоизвестного фриульского еретика Антонио Скуделларо: «Повелеваю вам, по приказу Святейшего Господа нашего, чтобы вы, не откладывая, приступили к делу с усердием, которого требует серьезность положения, дабы он не избег возмездия за свои ужасные и отвратительные деяния, но дабы причитающееся ему строгое наказание послужило примером для других в этих краях»{51}.
Одним словом, в европейской культуре священнослужитель предстает прежде всего как страж порядка. Сторожевой пес, если пользоваться выражением Низана. И этот образ накладывает свой отпечаток на его наследников, то есть на каждого европейского «культурного человека», будь то профессионал (учитель, деятель науки, писатель, издатель, книготорговец, журналист,
