Джон Кутзее - Дневник плохого года
В новое австралийское законодательство включен закон, запрещающий одобрительно отзываться о терроризме. Вот вам и узда для свободы слова; впрочем, завуалировать эту функцию даже не пытаются.
Какому разумному человеку захочется одобрительно отзываться об исламских террористах, об этих закоснелых юных святошах, которые взрывают себя в общественных местах с целью убить людей, обозначенных ими как враги веры? Разумеется, никакому. Тогда почему вышел этот запрет, если только он не является абстрактным — этаким абстрактным нарушением закона о свободе слова? Причин две. Во-первых, потому, что, хотя сбрасывать с большой высоты бомбы на спящую деревню — акт в не меньшей степени террористический, чем взрывать самого себя в толпе, одобрительно отзываться о воздушных бомбардировках вполне законно («Шок и трепет»). Во-вторых, потому, что террорист-смертник не лишен трагического ореола. Только в очень черством сердце не найдется сочувствия к человеку, у которого все родственники погибли под израильскими бомбами и который обматывается взрывчаткой, полностью отдавая себе отчет в том, что никакого рая с гуриями не существует. Скорбящий и гневный, идет он уничтожить убийц, чем больше, тем лучше. Фраза нет иного выхода, кроме смерти является не просто знаком, но, скорее, определением трагедии.
Книгу задумал один немецкий издатель. Называться она будет «Твердые суждения». План такой: шесть соавторов из шести стран должны высказываться на любые темы. Чем более спорными будут их высказывания, тем лучше. Шесть выдающихся писателей говорят о том, что плохо в современном мире. Книга выйдет в Германии в середине следующего года. Отсюда и сжатые сроки. Права на публикацию на французском языке уже проданы, на английском — нет, насколько мне известно.
Помню, в девяностые годы опубликовал я сборник очерков о цензуре. Сборник не произвел ожидаемого впечатления. Один рецензент закрыл тему, объявив мои очерки неуместными в преддверии новой эры, эры, ознаменованной падением Берлинской стены и развалом СССР. Сейчас, когда всемирная либеральная демократия уже на пороге, заявил этот рецензент, у государства не осталось причин покушаться на нашу свободу писать и говорить то, что хочется; и вообще, при новых электронных изданиях надзор и контроль над системами связи станет попросту невозможен.
Ну и что же мы наблюдаем сегодня, в 2005 году? Не только возврат устаревших ограничений свободы слова, причем ограничений незавуалированных — возьмите хотя бы законодательство Соединенных Штатов, Великобритании, а теперь и Австралии, — но и надзор (осуществляемый теневыми агентствами) над всеми коммуникациями, как телефонными, так и электронными. Эффект vu.
Тайн больше не будет, говорят новые теоретики надзора, подразумевая нечто довольно интересное, а именно: эпоха, когда тайны принимались в расчет, когда они влияли на жизни людей (подумайте о роли тайн в произведениях Диккенса или Генри Джеймса), уже позади; не осталось ничего, заслуживающего внимания, о чем нельзя было бы узнать за считанные секунды и без особых усилий; частная жизнь, по сути, стала достоянием прошлого.
А что плохо в современном мире? спросила она. Пока не могу сказать, какое явление возглавит список — я имею в виду список, который составим мы вшестером, — но раз вы настаиваете, вот мое мнение: я думаю, мы сойдемся на том, что современный мир несправедлив. Несправедливая судебная система, не-справедливое положение дел — вот какие явления мы назовем. Вот они мы, шестеро eminences grises[5]; мы карабкались на самую высокую гору, и что же обнаружили, добравшись до вершины? Мы обнаружили, что слишком стары и немощны, а значит, не можем насладиться плодами своего триумфа. И это всё? спросим мы себя, оглядев мир, полный удовольствий, нам уже недоступных. И ради этого стоило стараться?
Поражает в этом заявлении не столько его самонадеянность, сколько то, что оно, явно непреднамеренно, сообщает о широко распространенной в официальных кругах концепции тайны, а именно: тайна — единица информации; в этом качестве тайна считается объектом информатики, одной же из отраслей этой науки является добыча данных, или извлечение крупиц информации (тайн) из тонн сведений.
Магистры информации забыли о поэзии — в ней слова подчас имеют значения, отличные от тех, что даны в словарях; в ней метафорическое озарение всегда на шаг впереди процесса декодирования; в ней всегда возможно иное, непредвиденное прочтение.
Вот и всё, что я сообщил Ане по этому поводу. Не упомянул я только об одном обстоятельстве, которое чести мне не делало, а именно о том, как обеими руками ухватился за предложение Бруно. Да, я согласен, сказал я; да, я уложусь в сжатые сроки. Представилась возможность (волшебная возможность!) побрюзжать во всеуслышание, отомстить миру за несоответствие моим ожиданиям — как тут было отказаться?
06. О системах наведения
Во времена холодной войны русские периодически так отставали от американцев в технологиях производства оружия, что, если бы дошло до всеобщей ядерной войны, они подверглись бы уничтожению, не успев нанести ответный удар. В такие периоды слово «взаимный» в выражении «неминуемое взаимное уничтожение» являлось, в сущности, фикцией.
Равновесие нарушалось из-за того, что американцы время от времени делали прорывы в развитии телеметрических и навигационных систем, а также в области систем наведения. Пусть у русских имелись мощные ракеты и многочисленные боеголовки — русские всегда сильно уступали американцам в умении направлять свое оружие точно в намеченную цель.
В качестве машинистки — просто машинистки — Аня из пентхауса слегка меня разочаровала. Нет, она не выбивается из графика, тут никаких проблем, однако о чутье, на которое я надеялся, о понимании на интуитивном уровне того, что и зачем я пишу, и речи не идет.
Порой я застываю над напечатанными Аней текстами в полном замешательстве. По Даниэлю Дефо, читаю я, истинный англичанин ненавидит «батистовый баптизм». Брежневские генералы сидят там, где «что-то украли».
Проходя мимо него с бельевой корзиной, я всегда покачиваю бедрами, своими восхитительными бедрами в джинсовой броне. Будь я мужчиной, я бы сама от себя глаз не могла отвести. Алан говорит, на свете разных задниц не меньше, чем разных лиц. Свет мой, зеркальце, скажи, да всю правду доложи, говорю я Алану, чья же попка всех круглее? Твоя, конечно, принцесса моя, королева моя, твоя, чья же еще.
Несмотря на это, русские никогда не грозились использовать пилотов-добровольцев, которые жертвовали бы своими жизнями, на самолетах с ядерными бомбами врезаясь в намеченные в Америке цели. Не исключено, что такие добровольцы были; однако русские не заявляли, что держат их в резерве, или что основывают свои военные планы на самоубийственной тактике.
В более поздних космических проектах обе стороны старались вернуть на Землю астронавтов, или космонавтов, которых запускали в космос, несмотря на то, что вполне можно было отыскать добровольцев, готовых отдать жизни во славу нации (при этом обе стороны совершенно спокойно возлагали самоубийственную миссию на мышей, собак или обезьян). Русские еще до 1969 года успешно высадили бы своих на Луне, будь они готовы обречь космонавтов на медленную смерть после водружения флага.
Я печатаю то, что слышу, а потом использую орфографический контроль, говорит Аня в качестве объяснения. Может, автокорректор тоже иногда ошибается, но лучше так, чем догадки строить.
Он пишет только о политике — не Алан, a El Senor. Ужасно досадно. Его писанина на меня зевоту нагоняет. Я убеждаю его бросить это дело, люди и так политикой по горло сыты. Вон ведь сколько других тем, на них бы и писал. Например, крикет — выразил бы свои личные соображении по поводу крикета. Я знаю, он эту игру смотрит. Мы с Аланом, когда поздно возвращаемся, видим его в окно, как он, сгорбившись, сидит перед телевизором. С улицы отлично видно, он никогда жалюзи не опускает.
Такой подход к человеческим жертвоприношениям довольно любопытен. Военачальники не задумываясь посылают войска в бой, полностью отдавая себе отчет в том, что очень многие солдаты погибнут. С солдатами, не желающими повиноваться приказу и отказывающимися идти в бой, обходятся сурово, даже казнят. С другой стороны, согласно офицерскому этосу, выделять конкретных солдат и приказывать им пожертвовать своими жизнями — например, пробравшись в стан врага и взорвав этот стан вместе с собой — неприемлемо. В то же время — что еще более парадоксально — солдаты, совершающие подобные акты по собственной инициативе, считаются героями.
На Западе отношение к пилотам-камикадзе Второй мировой войны остается в некоторой степени противоречивым. Эти молодые люди, конечно, были храбры в общепринятом смысле слова; тем не менее их нельзя квалифицировать как подлинных героев, поскольку, хотя они и пожертвовали своими жизнями и, возможно, даже в каком - то смысле вызвались пожертвовать своими жизнями, их решение было психологически обусловлено военным и национальным этосом, очень дешево ценящим человеческую жизнь. Получается, что их самопожертвование явилось скорее разновидностью культурного рефлекса, чем личным решением, независимым и принятым свободно. Пилоты - камикадзе проявили не больше подлинного героизма, чем пчелы, которые инстинктивно жертвуют собой, защищая улей.
