Генри Киссинджер - Дипломатия
Гладстон, возможно, являющийся главенствующей британской политической фигурой XIX века, рассматривал внешнюю политику примерно так же, как американцы после Вильсона. Применяя к ней моральные, а не геополитические критерии, он настаивал на том, что национальные чаяния болгар были и на самом деле законны, а Великобритания, как братская христианская нация, обязана оказывать поддержку болгарам, а не мусульманам-туркам. Турок следует заставить вести себя прилично, утверждал Гладстон, при помощи коалиции государств, которая и примет на себя ответственность за управление Болгарией. Гладстон выдвигал ту же самую концепцию, которая при президенте Вильсоне стала известна как принцип коллективной безопасности: Европа обязана действовать объединенными усилиями, иначе Великобритания не будет действовать вообще.
«Это необходимо сделать, и это может быть сделано без опаски объединенными силами держав Европы. Ваша мощь велика; но превыше всего, самым главным является то, что ум и сердце Европы в этом деле должны быть едины. Ничего нельзя достичь без союза шести великих держав: России, Германии, Австрии, Франции, Англии и Италии. Чтобы успех был полным и результат удовлетворительным Союз между всеми ими не только важен, но и почти обязателен»[205].
В 1880 году Гладстон, возмущенный акцентом Дизраэли на геополитике, начал свою знаменитую «Мидлотианскую кампанию». Впервые в истории, с остановками во всех подряд населенных пунктах, вопросы внешней политики были вынесены непосредственно на суд избирателей. Будучи уже пожилым человеком, Гладстон вдруг открыл у себя качества публичного оратора. Утверждая, что мораль является единственной основой здравой внешней политики, Гладстон настаивал на том, что путеводными маяками британской внешней политики обязаны стать христианская благопристойность и уважение к правам человека, а вовсе не принципы равновесия сил и национальных интересов. На одной из остановок он объявил: «Помните, что святость человеческой жизни в горных поселениях Афганистана так же ненарушима в глазах Господа Всемогущего, как и святость жизни вашей. Помните, что Тот, Кто объединил вас всех, создав разумными существами из плоти и крови, соединил вас также узами взаимной любви... не ограничивающимися пределами христианской цивилизации...»[206]
Гладстон проложил тропу, по которой позднее проследовал Вильсон, заявив, что не может быть различия между моралью поведения отдельной личности и моралью поведения государства. Как и Вильсон поколением позднее, он полагал, что открыл глобальную тенденцию к мирным переменам под бдительным контролем мирового общественного мнения:
«Определенно то, что в умы людей постепенно вселяется новый закон поведения наций, который уже входит в обиход, распространяясь по всему миру; закон, признающий независимость, с негодованием взирающий на агрессию, поощряющий мирное, а не кровавое разрешение споров, имеющий целью усовершенствования постоянного, а не временного характера; и, что самое главное, признающий в качестве наиболее полномочного верховного суда всеобщий приговор цивилизованного человечества»[207].
Все это могло бы быть произнесено Вильсоном, особенно — при его обосновании Лиги наций. Когда в 1879 году Гладстон попытался обрисовать различия между собственной политикой и политикой Дизраэли, он подчеркнул, что вместо поддержания равновесия сил он бы стремился к тому, чтобы «обеспечить вечное единство между европейскими державами. А почему? Потому что, обеспечив их- единение, вы нейтрализуете и сводите на нет эгоистические устремления каждой из них... Совместное действие фатально для эгоистических целей...»[208] Конечно, неспособность сплотить всю Европу была конкретной причиной роста напряженности. Не было ни одной предсказуемой проблемы — и уж конечно, к числу их не относилась проблема будущего Болгарии, — которая могла бы заполнить брешь между Францией и Германией или между Австрией и Россией.
Ни один британский премьер-министр до Гладстона не пользовался подобным языком. Кэслри относился к «европейскому концерту» как к инструменту реализации венских договоренностей. Пальмерстон видел в нем орудие сохранения равновесия сил. Гладстон же был далек от того, чтобы видеть в «европейском концерте» силу, обеспечивающую статус-кво, и возлагал на него революционную роль создателя совершенно нового мирового порядка. Этим идеям суждено было пребывать невостребованными до тех пор, пока поколением позднее на сцену не выступил Вильсон.
Для Бисмарка такого рода мнения были в корне неприемлемы. Неудивительно, что эти две титанические фигуры от всего сердца ненавидели друг друга. Отношение Бисмарка к Гладстону напоминало отношение Теодора Рузвельта к Вильсону: он считал великого викторианца наполовину неумным болтуном, наполовину угрозой. В письме германскому императору в 1883 году «Железный канцлер» отмечал:
«Наша задача была бы намного легче, если бы в Англии окончательно не вымерла раса великих государственных деятелей прежних времен, имевших понятие о европейской политике. При наличии столь неспособного политика, как Гладстон, который является не кем иным, как просто великим говоруном, невозможно вести политику, при которой можно было бы рассчитывать на то, что Англия займет какую-то предсказуемую позицию»[209].
Точка зрения Гладстона на своего оппонента была гораздо более прямолинейной — к примеру, он как-то назвал Бисмарка «воплощением зла»[210].
Гладстоновские идеи по поводу внешней политики постигла та же участь, что и идеи Вильсона, ибо и те и другие скорее побудили их соотечественников устраниться от дел глобального характера, чем приблизили к таковым. На уровне повседневной дипломатии приход Гладстона к власти в 1880 году мало что изменил в имперской политике Великобритании в Египте и к востоку от Суэца. Но зато он превратил Великобританию в реальную силу на Балканах и в целом в вопросах европейского равновесия.
Таким образом, второй приход Гладстона к власти (1880 — 1885) имел парадоксальный эффект: из-под Бисмарка, самого умеренного из государственных деятелей на континенте, была убрана страховочная сетка. Точно так же отход Каннинга от европейских дел сблизил Меттерниха с царем. Пока в британской внешней политике господствовали воззрения Пальмерстона — Дизраэли, Великобритания могла служить последним средством сдерживания России, когда последняя слишком далеко забиралась на Балканы или выходила на подступы к Константинополю. При Гладстоне уверенность в этом исчезла, что и поставило Бисмарка в еще большую зависимость от становящегося все большим и большим анахронизмом треугольника Германия — Австрия — Россия.
Восточные дворы, все еще остававшиеся бастионами консерватизма, в определенном отношении оказались не свободнее от националистического общественного мнения, чем представительные правительства. Внутреннее устройство Германии было задумано Бисмарком с таким расчетом, чтобы воплощать в жизнь основополагающие принципы дипломатии равновесия сил, но в нем оказалась заложена тенденция провоцировать демагогию. Несмотря на то, что рейхстаг избирался на основе самого широкого по охвату избирательного права в Европе, германские правительства назначались императором и были подотчетны ему, а не рейхстагу.
Лишившись, таким образом, ответственности, депутаты рейхстага предались беспардонной риторике. Тот факт, что военный бюджет ставился на голосование раз в пять лет, порождал у правительств искушение создавать кризисы как раз в тот самый важный для него год, когда ставилась на голосование оборонная программа. Не исключено, что со временем это устройство могло бы трансформироваться в конституционную монархию с правительством, ответственным перед парламентом. Но в судьбоносные годы формирования новой Германии правительства легко поддавались националистической пропаганде и слишком охотно шли на измышление опасности извне, чтобы в митинговом порядке подогреть чувства публики.
Русская политика также страдала от безудержной пропаганды панславистов, основной темой которой был призыв к агрессивной политике на Балканах и открытому противостоянию Германии. Одно русское высокопоставленное лицо в беседе с австрийским послом, состоявшейся в 1879 году, уже к концу царствования Александра II, так объясняло ситуацию:
«Люди здесь просто боятся националистической прессы... Нацепив флаг национализма, они защищают себя и уверены в мощной поддержке. Как только националистические тенденции вышли на первый план, как только им удалось взять верх, вопреки здравым советам относительно вступления в войну [с Турцией], так называемая «национальная партия», в которую входит вся армия, стала настоящей силой»[211]. Австрия — еще одна многоязычная империя — находилась в сходном положении. При данных обстоятельствах Бисмарку становилось все труднее и труднее совершать свои излюбленные акробатические номера. В 1881 году на трон в Санкт-Петербурге взошел новый царь, Александр III, не сдерживавший себя идеологией консерватизма, как его дед Николай I, или личной приязнью к стареющему германскому императору, как его отец Александр II. Бездеятельный и автократичный, Александр III не доверял Бисмарку, отчасти потому, что политика Бисмарка была чересчур сложной и тем самым выше его понимания. Как-то он даже сказал, что он, как только находит в депеще упоминание о Бисмарке, ставит против этого места крестик. Подозрительность царя подогревалась его женой-датчанкой, которая не могла простить Бисмарку отторжения от ее родины Шлезвиг-Голштинии.
