Алексей Шерстобитов - Ликвидатор. Исповедь легендарного киллера
И вывела: узнал, где появляется «Пантелей» — именно так называли человека с именем Леонид. Я даже видел его год назад на каких-то встречах, а принадлежал он когда-то к тому же коллективу, к которому принадлежал сам Григорий, а также Пылёвы, «Удав», Стас, Костя «Чеснок», и Лёня. Сейчас же, по версии «сидельца», именно он, «Пантелей», был виноват в тогдашнем положении дел, со всеми выходящими последствиями.
Узнав, что искомое можно обнаружить в одном из спортивных залов в районе Белорусского вокзала, принялся за просеивание и, через некоторое время, обнаружил. Здание находилось во дворах известного казино. Ещё два дня, и оптимальное место покушения было определено — окно тренажёрного зала, выходившее в тёмный переулок, и все проблемы лишь в его высоте, которые решал подставленный заранее ящик. Этот выбор места упрощал и делал задачу безопасной, учитывая ещё и время года, когда темнеет чуть ли не в середине дня, а свет, горящий в помещении, высвечивает цель, в то же время слепя её и не давая видеть, что происходит за окном.
Точка была поставлена через день, и явилась жирным окончанием в разборках между бывшими единомышленниками.
Точнее, предпоследней, последней станет смерть самого Гусятинского — вот такая «братва», вот такая «преданность до гроба», и вот такая «смертельная романтика», в прямых смыслах этих слов.
Кстати, после смерти последнего выяснилось, что мой шеф подробно расписал, кто мог выбраться из засады, устроенной милицией на Ленинском проспекте, — наверное, он дал подробное моё описание, как и весь принцип, и основной состав организации нашего «профсоюза». Правда, назвал он лишь фамилию, до сих пор не знаю, какую именно, но точно ту, в которой был уверен. Все эти протоколы впоследствии были выкуплены и, соответственно, уничтожены. От этого дела, где обвиняемым проходил бывший сотрудник КГБ, не осталось и мокрого места.
СТРАХ
Сегодня 28 марта 2011 года. Прошёл день, я не написал ни строчки, хотя позади десятки исписанных страниц. Уже неделю меня мучает вопрос: «Что получится, и напишу ли?». Мало того, понимаю, что в этой рукописи не должно быть ни намёка на бахвальство, но чтобы человек, читающий и мнящий себя кем-то, наподобие меня, прочитав, понял — это не его, не только не его, а ничьё!
Сегодня я звонил священнику — протоирею Александру, окормляющему несколько колоний и являющегося настоятелем одного из Елецких храмов, посвященному «Введению в храм Пресвятой Богородицы». Как и тот храм, который находился в Москве у Введенского (Немецкого) кладбища на Госпитальном валу, где неведомая рука остановила меня и не дала погибнуть нескольким десяткам молодых людей от «адской машины», которую я должен был привести в действие — один килограмм пластиковой взрывчатки, обвешанной поражающими элементами. Кто-то неведомый не только удержал, но и воочию, в затуманенном сознании, показал бездонную пропасть, в которую я лечу. Наверное это день стал днём, когда я не просто в очередной раз задумался, но «уцепился» за край пропасти и начал «карабкаться» вверх, или хотя бы, для начала, остановил падение.
Казалось, что накладная борода, парик, старые «шмотки», бледное лицо и старые очки — уже не бутафория, скрывающая меня невдалеке от места взрыва, на совсем чужой могиле, откуда было удобно, да и безопасно наблюдать и инициировать устройство, а мои настоящие внешние приметы — будто я состарился и собирался умирать сам. Такое впечатление, что сам я, сделай это, вот-вот отправился бы на тот свет.
Этот ли день или день вынесения вердикта присяжными заседателями на втором суде, с объявлением снисхождения, что исключало высшую меру, то есть пожизненное заключение, считать вторым днём рождения — не знаю, поверить ли в то, что я стал другим, или вернулся в своё прежнее состояние, во время службы в армии — не знаю, хотя, по словам протоирея Глеба Ка-ляды: «Мы приговариваем к смерти одного человека, а казним уже совсем другого, но с той же фамилией». Какой выбор я сделаю при ситуации, когда что-то будет угрожать моей семье, её жизни — не знаю. Думаю, что если платой за её безопасность и благополучие станет моя жизнь, не задумываясь, отдам, предпочтя её окончание новому криминалу.
Я не был очень верующим человеком, но стал после того дня на кладбище вдумчиво приближаться к этому пути, и всё происходящее со мной говорит о правильно сделанном тогда на погосте выборе. Сегодня, пока ещё младенцем на этой дороге, прихожу в церковь и стараюсь сделать хоть какие-нибудь шаги, понимая: единственное, что могу — стараться и просить. Лишь сейчас, слушая отца Александра, я понимал, что остановило меня тогда — какой-то неописуемый страх, по его словам, Страх Божий. И именно он есть одна из многих причин, возможно, самая главная, так как не поддаётся ни описанию, ни противодействию, и нет, на сегодняшний день, даже мысли о преодолении его: «Перед тем, как что-либо предпринять, мы боимся, ибо нарушаем, боимся ответственности перед Ним — значит Он есть, и это страх очень древний». И, как известно, подтверждением тому слова не только Библии и Евангелие, но и более близких по времени людей, имевших большой вес в современной истории: «Голая правда в том, что страх — основа подчинения» (У. Черчилль).
Разговор с протоиреем, борющимся за души наши, за каждого из нас, которого я тайно считаю своим духовным отцом, состоялся для выяснения лишь одного вопроса — нужна ли книга и писать ли её? Батюшка, с присущей ему уверенностью и твёрдостью в голосе, нисколько не раздумывая, благословил с настоянием, что написанное в ней не должно быть бахвальством, но покаянием. Ну что же, продолжим с Богом.
Страх, о котором я говорил на этой странице — не есть страх постоянный, и преследующий, он не появляется перед тем, как вы раздумываете, сделать это или нет, зная, что делать нельзя. Можно знать наизусть Уголовный Кодекс и совершать преступления без страха и упрёка, можно сказать «нет», зная заранее, что это грозит тяжёлым наказанием, можно изменить супруге, совершенно не боясь ничего, но понимая, что в случае раскрывшейся измены будут неприятности, которых не хотелось бы и которых даже опасаешься. То, о чём говорю я, — не предупреждение, основанное на понимании запрета, и не опасения, связанные с преодолением этого запрета, наложенного человеком, обществом или законом, и даже не то, что предписывает остановиться и на что часто ссылаются служители церкви и верующие люди, говоря о мытарствах и Суде Божьем. Это не «красная лампочка» одного из рефлексов, но то, что описать и выразить возможно лишь приблизительно, и то, как последствие воздействия на физиологию и эмоции. Именно подобная вспышка такого состояния моментально обезвоживает даже тех людей, которые в жизни своей ничего не боялись и всегда шли наперекор всему, что было пределами, границами и запретами. Подобное состояние охватывает даже людей, психологически нездоровых и не имеющих чувства самосохранения. Если сравнить с детскими впечатлениями, то, зачастую, это то, что не пускает маленького человечка совершать что-либо, опасное его здоровью или жизни. Это можно сравнить с боязнью преодоления ребёнком дошкольного возраста запрета отца, хотя тот не то что не лупил его ни разу, но даже не прикрикнул. Это не боязнь наказания, но ужас преступить составленный когда-то, в древние времена, «Завет», который есть Договор. Этот не страх, но ужас, может внушить лишь Тот, Кто подписал его с другой стороны, относительно человека, ставящего вторую подпись.
Каждый из нас претерпевал подобное. Я говорю не только об убийстве, нужно только покопаться в себе и вспомнить. И тогда вы поймёте, что это далеко от страха перед смертью или от страха перед болью, потому что и то, и другое для человека, долго находящегося на грани с ними, перестаёт быть пугающим. А значит — они временны и преодолимы. То же, о чём говорю я, преодолеть невозможно, оно отступает само, как бы уступая — «попуская» возможность войти в дверь, где живут новые искушения и испытания, близнецы-братья «ящика Пандоры», притягивающего каждого из нас.
Страх же обычный, затаённый где-то глубоко в подсознании, как катализатор, лишь детонирует взрыв адреналина, но не сжигает. Он даёт понять, где сказанное или сделанное опасно, а где нет. Ваши размышления и анализ приводят к нему не сразу, а через выводы, с утыканием в тупик безвыходности. А выход есть, всегда есть, даже, как минимум, два. Но один из них никогда никого не устроит, потому что неудобен, нежелателен, потому что это конец всему, чего добивался, а второй как раз, скорее всего, все устроит, но будет за границей морали — таково неудобство двойственности выхода в случае, когда судьба делает вам предложение, от которого вы, что называется, не сможете отказаться. Однажды испуганно остановившись перед этой развилкой, вы интуитивно будете вытаскивать ту точку стояния из глубин своего разума, уже заранее зная ответ.
