Леонид Бежин - Даниил Андреев - Рыцарь Розы
И, получив разрешение, Ирина с мстительным наслаждением сняла — сорвала, сдернула — со стены репродукцию. И воздух в комнате как‑то обмяк, разрядился, словно в нем рассеялся сгусток какого‑то напряжения. И — стало легче, свободнее, но — только на время. Главное испытание ожидало впереди, за поворотом дороги, по которой катит на своей машине…
Глава сорок третья
КЛИМЕНТОВСКИЙ
Большой, рыхлый, грузный, с ассирийской бородой и глазами навыкате. Бритоголов, как чеченец, складки кожи на затылке, но при этом — в украинской сорочке. Шумно сморкается в огромные клетчатые платки. Достает портсигар из глубокого кармана, но не курит, а лишь мнет в пальцах, обнюхивает со всех сторон папиросу и прячет обратно: курить запретили врачи, эти нудные ерундисты, крючкотворы, но приходится их слушать! Перед обедом с отвращением, но послушно пьет ессентуки. Начальственный, важный, сановная спесь из него так и прет. Садится в машину, как раньше садились в сани, запахивая медвежью полость. Машина у него служебная, со сборчатыми занавесками, кабинет, обшитый дубовыми планками, с портретом вождя, плотными портьерами, столами буквой «Т», кремового цвета телефоном правительственной связи («кремлевкой»), вышколенной секретаршей.
Словом, по всем признакам важная шишка, в высоких чинах, цекистый, по выражению лучшего и талантливейшего поэта, но при этом советскую власть ненавидит. Ненавидит люто, по — волчьи, но — тайно. Чтобы никто не выведал, не пронюхал, не догадался, чтобы комар носу, как говорится…
Таков Климентовский, персонаж, появляющийся в конце романа, в последних главах, посвященных Адриану. Этакий Мефистофель при Фаусте, он все устраивает, улаживает, организует, а уж вы только, пожалуйста, идейку вашу осуществите…
Уж очень она ему нравится, идейка Адриана. Ну, просто он от нее в восторге, его аж распирает, весь сияет. Толкование идейки у него свое: под гармоничным устройством мира он понимает прежние порядки, на худой конец времена нэпа. И в целом все у него выглядит очень красиво. Этак, значит, взять себя добровольно порешить и — воскреснуть. Воскреснуть в уже изменившемся, обновленном, преображенном мире, где живут шикарной жизнью респектабельные господа в цилиндрах и фраках, а не эти в гимнастерках и портупеях, все же старое пусть провалится в тартарары. Вся эта совдепия — эфиопия, столы, накрытые сукном, парусиновые портфели, папки с приказами, пишущие машинки — ух, и в яму, в адскую воронку. Закружится каруселью, и нет его!
А он, Климентовский, есть! Респектабельный господин! Во фраке! Хорошо! Вот где воистину хорошо- то! Ведь он немного мистик, Климентовский. Поэтому не то чтобы верит в замысел Адриана, но у него разжигается воображение, кипит азарт — чем еще потешить себя в бедной совдепии — эфиопии. А то все расстреливают, расстреливают, в лагеря ссылают, тут же человек сам! Интересно!
К тому же по натуре он подстрекатель, Климентовский, подзуживатель — вот и ухватился за Адриана с его замыслом.
Ради этого замысла Климентовский увозит Адриана к себе на дачу в Медвежьи Ямы. Место тихое, уединенное, глухое, сплошные леса. Дятел стучит, кукушка годки накидывает, заяц ушами прядает, кабаны похрюкивают, повизгивают, землю роют. И ветер шумит в верхушках корабельных сосен: шу — у-у — у-у — у.
Ирина, конечно же, тоже едет, хотя Климентовский чувствует в ней некую помеху, опасается, как бы эта баба (так он про себя ее называет, но напоказ выказывает всяческое почтение, расшаркивается, ручки целует) все ему не сорвала, не вмешалась там, где не надо. Но Адриан поставил условие: вместе с Ириной, и точка, и Климентовский посетовал, посетовал да и смирился. В конце концов, бабу можно будет обезвредить, обесточить, изолировать (образован был по части электротехники, вообще технократ), отослать куда‑нибудь. Или на худой конец припугнуть. Ведь там, в Медвежьих Ямах, нашел себе приют Венечка Лестовский, а он хоть и в тихом помешательстве пребывает, но кое‑что порассказал ему об Ирине…
Ирина Климентовского боится и ненавидит. Этот человек делает все противоположное ее стремлению спасти Адриана, заставить его отказаться от страшного замысла. Климентовский же всячески старается ее оттеснить, оттереть плечом, а сам не отходит от него, увивается вокруг, обволакивает лестью, твердит, что это подвиг, что он восхищен. И — подталкивает к гибели. И Адриан при всем своем уме, воле, трезвом рассудке странно зависит от этого ужасного человека, — зависит тем больше, чем настойчивее старается подчеркнуть свою независимость. Климентовский ему в этом, конечно, подпевает, подыгрывает на все лады. Вы такой волевой человек! Как можно оказывать на вас влияние! Все решения принимаете только вы сами! И если вы откажетесь от своих планов, никто не посмеет не то чтобы даже упрекнуть, а намекнуть, подмигнуть, напомнить… Вы, и только вы! Единственный! Несравненный!
И Адриана почему‑то не коробит от этой трескотни, его не раздражают эти шутовские ужимки, и он не считает унижением своего достоинства вновь и вновь заверять Климентовского, что от своих планов не откажется и намекать, напоминать ему ни о чем не придется.
Свою независимость он по — настоящему оберегает только с ней, его верным другом, раня ее подчас своей холодностью и недоступностью, нанося незаслуженные обиды, а Климентовский заполучил над ним полную власть. Поэтому Ирина в смятении, она не знает, как быть, что предпринять, на что решиться, и накануне отъезда в Медвежьи Ямы встречается с Сашей и просит его о помощи. Да, он готов, но в чем? Что он должен сделать? Не оставлять сейчас брата, тайком приехать на дачу Климентовского. Саша соглашается, но так же, как когда‑то в доме Глинских, до конца не понимает, что происходит, что задумал его брат, а Ирина сама не может ему объяснить. Она лишь снова и снова просит его приехать. Приехать!
Глава сорок четвертая
УБЕЖИЩЕ САШИ
Климентовский на своей машине увозит Адриана и Ирину в Медвежьи Ямы, а вслед за ними туда поездом отправляется Саша. Он сидит, ссутулившись, у окна, русоволосый, сероглазый, с характерной Горбовской косточкой, хрящинкой немного ястребиного носа — горбинкой, как они ее называют. Мимо пролетают платформы, шлагбаумы, поля, овраги, перелески, но он ничего не замечает, погруженный в свои мысли. Из сбивчивых объяснений Ирины Саша так ничего и не понял. Ее оборванные фразы, сцепленные пальцы (не то, не то!), постоянные упоминания Иисуса Христа и повторяемые, как заклинание, возгласы, что это страшно, страшно, что Адриан себя этим погубит, лишь встревожили Сашу, вызвали в нем бурю смятения. Но что именно задумал его брат, для него остается загадкой. Саша с мучительным недоумением, невольным ужасом вновь и вновь спрашивает себя, как можно повторить подвиг Христа и какой в этом смысл.
Вообще, его не оставляет чувство растерянности перед происходящим. Ему кажется, что его несет стремительный водоворот событий, в которых он не может разобраться и поэтому мучается от сознания своей вины и неспособности помочь тем, кто нуждается в его помощи. Вот и сейчас он едет, а зачем едет, кому он действительно нужен и что его ждет там, в Медвежьих Ямах? На эти вопросы у него нет вразумительного ответа, и Саша лишь вновь и вновь вспоминает Трубчевск, столь же дорогой и желанный для него, как туманность Андромеды для Адриана.
Ирина рассказала ему, что на даче Климентовского живут, присматривают за домом лесник и его дочь. Кажется, ее зовут Марина, а их фамилия Муромцевы. Если Ирина их не предупредит, придется объясняться, выдумывать причину его появления, выкручиваться, лукавить, даже лгать. Фу, до чего неприятно! А как вести себя с самим Климентовским, если тот узнает, что у него на даче незваный гость? Да, незваный, который, как известно, хуже… Кроме того, там, в лесной глуши ютится этот несчастный Венечка, потерявший рассудок.
Зачем‑то он понадобился хозяину, но зачем? Климентовский просто так ничего не делает, не та фигура…
Как говорит Ирина, прослышав о Венечке от Адриана, он наигранно всполошился, заговорил о жалости, о гуманности, о сострадании и во всеуслышание объявил, что забирает Венечку к себе, поручает его заботам лесника и дочери. Так Венечка оказался в Медвежьих Ямах. И здесь же рядом — Ирина, за которой он следил и из‑за которой, собственно, рассудок у него и помутился. И здесь же — здесь же! — Адриан с его чудовищным, непостижимым замыслом. Подобралась компания! И вот теперь к этой странной компании должен присоединиться и он, Саша. Словом, завязался еще один узелок, что называется, и как‑то он теперь развяжется?..
Разыскав дачу Климентовского, Саша постучал в глухую калитку, но на стук никто не ответил, и тогда он неохотно, даже несколько неприязненно, толкнул ее как человек, не слишком уверенный в своих действиях, но из‑за чувства неловкости обвиняющий в этом не себя, а других. Калитка с протяжным скрипом открылась (хотя лучше бы она не открывалась), и Саше ничего не оставалось, как только войти. С тем же выражением невольной неприязни на лице он осмотрелся: большой, добротный, бревенчатый двухэтажный дом с верандой и балконами, этакие лесные хоромы скрывались в зарослях акации и орешника, по — летнему зеленых, сквозящих на утреннем солнце (на земле пятнистые тени от листьев).
