Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию - Вальтер Шубарт
Однако не только революционеры, но и консервативные теоретики отмечают эти недостатки. Даже такой славянофил, как Иван Аксаков[253], порицал недуги Церкви, – а в искренности такого свидетеля сомневаться не приходится. Он писал:
«Наша Церковь кажется каким-то невообразимым бюро или канцелярией, в которой обязанность заниматься паствой Христовой увязывается со всеми традициями немецкого бюрократизма и одновременно со всей официальной, свойственной ему, ложью. Поскольку управление Церковью организовано наподобие отдела светской администрации, а служители Церкви считаются слугами государства, сама Церковь превращается в подразделение светской власти. Другими словами – она становится служанкой государства. На первый взгляд кажется, что в Церкви воцаряется необходимый порядок, в действительности же ее лишают души… Опору в обосновании православия ищут скорее в своде законов царского государства, нежели в Святом Духе. Церковь, которая есть не что иное как часть государства, часть империи этого мира, изменяет своей миссии и разделит судьбу всех империй этого мира. Она сама себя обрекает на бессилие и смерть». (Аксаков. Собр. соч., тт. 4 и 6).
Даже если это суждение кажется преувеличенным и за такой критикой слабостей восточной Церкви забываются ее великие достоинства – все равно эти недостатки не отбросить.
Однако если бы русский атеизм заключался только во враждебности к Церкви и если бы он хотел уничтожить Церковь только как составную часть государства, он должен был бы умерить пыл к началу 1930-х годов. Потому что в это время уже не было ни царского государства, ни русской Церкви. Рассеянные обломки христианской веры спасались от преследований ГПУ в отдаленных укрытиях, верующие оказались на положении катакомбной Церкви, как их единоверцы во времена раннего христианства. С религией, казалось, покончено навсегда. И тем не менее безбожники продолжали свою борьбу с неослабевающей страстью. Массовые митинги превосходили друг друга в ненависти к религиозным настроениям. Никто не возражал. Никого и не было, кто мог бы возразить. Против кого же теперь была направлена эта борьба? Кто же, собственно, теперь был противником? Где находилась мишень, в которую метили ядовитые стрелы? – Противником была сама жизнь, течение времени, владения истории. Русский – человек культуры конца; своей апокалипсической душою он предчувствует конец всех вещей. «Старый мир» должен навсегда кануть в Лету. Он и стал атеистом от изначальной ненависти к этому старому миру. Эта изначальная ненависть может облекаться в ненависть к определенным расам и народам, классам и кастам, к чужой вере, к отдельным положениям науки или к отдельным людям. Но эта ненависть может выплеснуться и так яростно, что ее уже ничто не насытит. Тогда ненависть, утратив свой предмет, ополчается против мира как такового, и наконец – против самого Бога.
Так появляются идеалы мировой революции и безбожия, протест против творения и протест против Творца. И с этой точки зрения вдруг обнаруживается внутренняя связь между двумя главными идеалами Русской революции. Становится ясным, что тут действует одна и та же темная первичная сила, которая вызывает на свет и постоянно питает эти идеалы, только она действует в разных направлениях. Распространяясь вширь, она становится пропагандой мировой революции; а устремляясь вверх – она превращается в движение против Бога. Русский атеизм – это возмущение, а не равнодушие, восстание против Бога, а не отпадение от Него, обвинение и проклятье, а не увольнение слуги, переставшего быть необходимым. Русский атеист совершает религиозное действо, но в ложном направлении. Он знает Бога, но не признает Его. Он противится Ему, доказывая тем самым, что Бог есть; это антитеизм, а не атеизм, крик отчаянья, а не статичный покой. Здесь нет и намека на сходство с европейским атеизмом, который пытается растворить своего Бога в законах природы.
Русский атеизм направлен против самого Бога, а не только против человеческой веры в Него и не только против церковных устоев этой веры. Поэтому русское безбожие не могло сойти на нет в 1930-е годы. Ведь апокалипсическая ненависть была несломлена и требовала своего выражения, жаждала выплеснуться до дна. Русский атеист всегда зрит пред собою Бога, даже на тех митингах, когда он Его хулит и, словно одержимый, бросает Ему в лицо обвинения: «Зачем Ты создал этот мир – мир, которого не должно быть? Давай ответ!» – Здесь Бог понимается не как абстрактный принцип, а как Личность, против которой выступают с жаждой мести и с оружием в руках.
Безбожие для русского – не душевный пробел, а позитивное убеждение. Он не перестает веровать, но верует в нечто новое. Он верует в безбожность и отстаивает эту веру с такой нетерпимостью и с такой фанатичной энергией, которые свойственны только религиям.
Европеец – атеист из эгоизма и очерствелости сердца. В своем «точечном» чувстве он признает только себя. В своей самонадеянности он не терпит рядом с собой никаких богов. Русский становится атеистом из противоположных побуждений: из сострадания к твари земной. В своем вселенском чувстве он простирает взор далеко за пределы своего «я». Он больше не может совместить избыток страданий, которые видит вокруг себя, с благостью Бога. Он уже не может справиться с проблемой нищеты. Он, как Иван Карамазов, теряет веру в Бога из-за слезы невинно страдающего ребенка. Из сострадания к испытывающим мучения русский становится ненавистником Бога. Поэтому для русских безбожников нет ничего более ненавистного, чем попытка теодицеи[254] – оправдания и почитания «милостивого Бога». Только имея это в виду, можно понять кажущуюся жуткой фразу Ленина: «Всякая религиозная идея… всякое кокетничанье даже с боженькой есть невыразимейшая мерзость»[255]. – Тогда можно понять и то, как мог Достоевский называть своих соотечественников самым религиозным народом, а Белинский – самым нерелигиозным, при этом в конечном счете они не противоречили друг другу. Оба они думали об отношении
