Европа и душа Востока. Взгляд немца на русскую цивилизацию - Вальтер Шубарт
Готическая культура, полностью находившаяся под влиянием Евангелия, была культурой молчания. В то время был возможен такой случай: Людовик XI, король Франции, искал утешения у францисканца Эгидия Ассизского[237]. Встретившись, они бросились друг другу на шею и так стояли в полном молчании, пока не расстались, на диво присутствующим. Смысл этой встречи Эгидий пояснил позже так: «Как только мы обнялись, свет божественной мудрости открыл мне его сердце, а ему – мое. Если бы мы захотели выразить словами то, что чувствовали внутри себя, это привело бы обоих скорее в уныние, нежели к утешению. Знайте же, что он ушел чудесно утешенным».
Это жизнеощущение полностью утрачено в современной Европе. Нормирующие культуры – римская или прометеевская – всегда были культурами слова, поскольку законы требуют слова. Цицерон с его болтливой риторикой – вечный тому прообраз, если не карикатура. Эта черта римской сущности чаще всего обнаруживается у итальянцев и французов. – Через Р. Вагнера слово берет себе на службу музыку; через Лютера слово само входит в святая святых. Центральным местом службы становится проповедь, которая по сей день отсутствует в богослужении в православной Церкви[238]. Современная европейская культура – самая многословная и самая громкая их всех когда-либо существовавших. В книгопечатании и радио она создала себе особые средства, чтобы тысячекратно распространять написанное и сказанное слово. Она представляет собой вырождение культуры слова с ее шумной патетикой, которая теперь неверно воспринимается как героизм. Это подлинная культура города, а не культура лесов, как у индусов, или степей – как у русских. Культура степей любит тишину, уединение и размышление; городская же любит суматошность и риторику. Крестьяне скупы на слова, горожане – болтливы.
Прометеевская культура пришла к ясному осознанию своего словесного характера и опасностей, которые ее поджидают, в творчестве Кьеркегора[239]: «Весь мир сегодня болен, вся жизнь больна, – жалуется он. – Если бы я был врачом и меня спросили: что ты посоветуешь? – я бы ответил: сотвори молчание! Заставь людей помолчать. Иначе не может быть услышано слово Божие. А когда его суматошно выкрикивают с использованием звуковых средств, чтобы его можно было слышать даже среди шума – это уже не слово Божие. А потому – сотвори молчание!»
Русская культура, подобно китайской или индусской, есть культура молчания. Ей посвящает Тютчев свое проникновенное стихотворение «Silentium!»[240], заканчивающееся афоризмом: «Мысль изреченная есть ложь». За этой строкой – то же самое мироощущение, которое отражено в «Легенде о Великом инквизиторе» Достоевского. Сегодняшний европеец не может этого понять, потому что лишен такого жизнеощущения. Только иоанновскому человеку будущего вновь раскроется, что последняя тайна мира есть не слово, которое, возможно, было в начале, а молчаливый, братский поцелуй любви.
Безбожие западное и восточное
К главнейшим признакам религии относится признание абсолютного принципа. Но этим сущность ее не исчерпывается. В ней должно быть еще нечто, чтобы учение, утверждающее существование сверхземного мира, могло быть возведено в ранг религии, а именно: внутренняя личная связь человека с высшей абсолютной властью, священное горение, другими словами – вера, неотразимо и всецело овладевающая человеком и исключающая, чтобы какая-либо другая сила делила с религией власть над ним. Только в том случае, когда встречаются оба этих элемента – мыслительный элемент абсолютного принципа и основанный на чувстве элемент веры – можно говорить о религии. Там, где одного из них недостает, мы имеем дело с нерелигиозностью, атеизмом, а именно: с метафизической философией, когда имеется абсолютный принцип без веры, и с религиозными псевдоморфозами, когда имеется вера без абсолютного принципа. В первом случае место веры занимает научное познание, во втором – священный пафос соединяется с материалистической установкой, отрицающей абсолютное.
К первому типу относится европейский атеизм, ко второму – русский. Европейский атеист противостоит абсолютным величинам холодно и деловито – если вообще придает им какое-либо значение; русский же, наоборот, упорно пребывает в душевном состоянии верующего даже тогда, когда приобретает нерелигиозные убеждения. Его стремление к обожествлению столь сильно, что он расточает его на идолов, как только отказывается от Бога. Западная культура приходит к атеизму через обмирщение святого, а восточная – через освящение мирского.
При рассмотрении атеизма обычно допускают ту же ошибку, что и при классификации религий: главное внимание уделяют мыслительному элементу содержания и упускают из виду состояние души, из которой это содержание исходит.
Так приходят к стандартному понятию об атеизме. Но «атеизма вообще» не бывает. Есть лишь отдельные формы атеизма, сильно отличающиеся одна от другой и имеющие общее только в том, что они внешне ведут к одному и тому же умозаключению, отвергающему религию. Но за ним стоят в корне различные человеческие типы с их особыми переживаниями, страданиями и разным опытом.
Когда в 1812 году Лаплас[241] послал свою «Небесную механику» Наполеону в Витебск, он сопроводил ее гордым замечанием, что его система делает излишней гипотезу о Боге. Это то, к чему в конечном счете неудержимо стремилось европейское развитие с XVI века: сделать Бога ненужным. Уже Декарт охотно обошелся бы без Него, что справедливо подчеркивал Паскаль. Самому стать богом – вот тайное стремление западного человека, то есть повторить творческий жест Бога, заново перестроив мир на принципах человеческого разума и избегнув при этом ошибок, допущенных Божественным Творцом. «Если бы боги существовали, как бы я вынес то, что я – не бог? Значит, богов нет». В этих словах Ницше выболтал тайну Европы.
Современный человек уже не ждет своего исцеления от милости Божией, а надеется достичь его своею собственной свободной деятельностью. В этом совпадают даже столь разные мыслители, как Маркс и Ницше.
Из теистического[242] Бога, который правит миром по своему усмотрению, делают бога деистического[243], который отворачивается от земли, как и человек от него, или бога пантеистического[244], который нуждается в человеке для своего осуществления. Постепенно эти боги все больше улетучиваются в «постулатах разума», «вечных истинах», «законах природы». Уже Кеплер[245]248 подчинял своего бога законам геометрии. Эти разжиженные религиозные системы дают человеку последнюю обманчивую опору. Они тайком питаются тем самым капиталом вечности, который накопила готика и который в XIX веке опасно пошел ко дну.
В конце пути этого развития стоит атеизм равнодушия – кажущаяся гармоничной жизнь без Бога, без всякого Его следа, без какой бы то ни было потребности в Боге. «Для философа Бог так же безразличен, как булыжник, философ – законченный атеист», – это выражение Штирнера выражает кредо западного человека. Угас религиозный
