Юрий Комов - Портреты без рамок
А у Питера рождались новые планы — сделать документальный фильм о загрязнении окружающей среды и выхолащивании души, о ядовитых помойках цивилизации и о моральном падении человечества, погрязшего в ненависти, живущего в отравленном непониманием мире. Он хотел доискаться, почему люди так нетерпимы друг к другу, почему одни говорят «чернокожие», другие, презрительно, — «черномазые», почему каждый день происходят трагедии, почему, наконец, отец скрывал от него, что мать покончила жизнь самоубийством.
Одновременно с этим он хотел купить ферму, приобрести землю, он хотел стать владельцем большой яхты и совершить кругосветное путешествие, бросив все, растворившись в океане. Друзья по бесшабашным годам юности (ЛСД и прочее) исчезали один за другим из круга его знакомых, осуждали Питера, говорили, что деньги его портят. Они вспоминали «дела давно минувших дней», а он говорил: «Мое прошлое радиоактивно, когда я приближаюсь к нему, гейгеровские счетчики начинают сходить с ума».
Джейн купалась в блицах внимания. Куда бы она ни ехала, повсюду за ней следовал «почетный эскорт». Только теперь она знала, что в нем не одни репортеры, но и агенты спецслужб. Она не перестала быть звездой, хорошей натурой, но, кроме того, прекратилась и в объект наблюдения. Кто только не принимал участия в операциях, где ей отводилась главная роль: и ФБР, и ЦРУ, и таможенная служба. В аэропортах ее багаж перерывали особенно усердно. Один раз забрали телефонную книжку и вернули, лишь пересини каждую страничку, в другой раз отобрали витамины и отправили на анализ — на предмет выяснения количества содержащихся в них наркотических веществ. У нее не раз конфисковывали и прослушивали магнитофонные записи бесед с американскими солдатами. Выручал адвокат — Марк Лейн (кстати, один из первых юристов, кто посмел заявить, что президент Джон Кеннеди погиб в результате заговора, а не действий убийцы-одиночки), хлопот у него с ней было предостаточно.
Генри Фонда устал осуждать дочь, ведь сам. он всегда придерживался «традиционных» взглядов. Ему симпатичны были политические деятели либерального толка, но, когда велась эскалация военных действий США в Юго-Восточной Азии, без колебаний давал согласие посетить военные базы и принять участие в «патриотических» шоу (верно, что и Стейнбек поступал так, за что в свое время навлек на себя в нашей стране гнев идеологического начальства, и издавать его произведения на какое-то время перестали). Генри Фонда всегда был против участия Питера в маршах мира на Вашингтон, постоянно внушал ему, что есть вещи более неотложные, и вот сумел повлиять: мальчик образумился. Он надеялся, что и с Джейн рано или поздно так будет. Впрочем, кто знает, и этом странном мире не ведаешь, что случится завтра. Стоило ему самому в одной из передач по телевидению прочитать отрывки из речей Авраама Линкольна, как получил поток писем, где его называли «коммунистом» и обещали «шлепнуть». Он пришел в ужас.
А Джейн к подобному привыкла. И знала, как себя вести. Терялась в других обстоятельствах: когда обвиняли в том, что пользуется привилегиями, в которых другим отказано, когда упрекали богатством. Что отвечать — не знала: ужесточала режим, вела аскетический образ жизни. И вдруг, появившись для выступления в районе, где обитали люди со средним достатком, получала «фе» и «фу» от тех, кто пришел «не на агитатора, а на звезду».
Да — звезда, и сниматься продолжала. В картине «Клют» великолепно сыграла проститутку высокого полета — была удостоена «Оскара», первой в их актерской семье. Критики писали: «Даже те, кто осуждает Джейн Фонда за то, что не вписывается в стандартный образ кинозвезды, не могут отказать ей в таланте». А она продолжала оказывать поддержку молодым американцам, отказывавшимся воевать во Вьетнаме, вела разъяснительную работу, хотела, чтобы все знали, что рассказывают ветераны обо всех этих ужасных вещах: как сбрасывали пленных с вертолетов, как упражнялись на них в штыковых приемах, как убивали младенцев. Это далеко не полный набор ужасов, с помощью которого уже в 80-е годы Голливуд станет формировать у молодежи представление о Вьетнаме. Все, однако, поставят с ног на голову. Садистами и мучителями станут «красные», а Рембо и ему подобные экранные герои победным маршем, под звуки патриотических мелодий и крики «ура», пройдут по их трупам.
«Есть парни, которые прямо-таки расстраиваются, что пропустили Вьетнам, — скажет Лэрри Хайнеман, автор двух популярных в Америке романов, написанных по следам его вьетнамской одиссеи. — Они жалеют, что не могут рассказать, как дрались там. А я бы с ними в любой момент поменялся местами: пусть возьмут мой опыт и мое горе». А вот другое свидетельство, говорит Шон Келли, молодой преподаватель университета в Огайо: «Мне исполнилось 24, когда я начал преподавать, был я чуть старше своих студентов. Они называли меня профессором Келли. Между нами шесть-семь лет разницы, но когда я говорил об ансамбле «Роллинг стоунз», что для них было пустым звуком. Разрыв чудовищный. Они родились в 67-68-м, они из того «темного поколения», когда о Вьетнаме молчали. Они понятия не имеют, кто такой Никсон. Все их знания о Вьетнаме — из телесериалов и кинофильмов на патриотические сюжеты: раз американцы отправлялись туда, значит, на выручку пленных соотечественников. Рембо для них — идеальный пример, войну на экране им как бы прокатывали заново, ее историю переписывали в жанре шоу. Были среди моих студентов и такие, что говорили о нашей победе во Вьетнаме. По голливудской версии, мы всегда знали, что делали, и всегда были правы. Невинного никогда не обидели, а смерть на поле боя — вообще дело славное.
Они постоянно слушали Рейгана и видели мир его глазами. И президент им нравился. Перед последними выборами Рейган приезжал в студенческий городок. Село пять или шесть вертолетов — вышел он. Все было блестяще оркестрировано. Студенты пришли в восторг. По иронии судьбы как раз в это время он урезал ассигнования на пособия учащимся. Но это почти никого не волновало. Ведь он — звезда, знаменитость. Они бы так же вопили от счастья, прилети к ним Сильвестр Сталлоне (исполнитель роли Рембо) или рок-идол Брюс Спрингстин. Я спросил их, если завтра мы объявим войну Никарагуа, готов ли кто из них отправиться туда без промедления? Все, кроме двоих, ответили утвердительно. «А за что вы будете драться? — продолжал я. — Кого мы поддерживаем? Правительство Никарагуа?» Двое знали, о чем идет речь. 26 других вообще понятия не имели, на чьей мы стороне… Их абсолютно ничто не колышет, пусть даже убьют их или они начнут убивать бог знает кого и за то, о чем они и не слышали, не то чтобы понимать».
Я привел это длинное интервью с американцем, чтобы, прервав разговор о Генри, Джейн и Питере, вспомнить о трещинах-разломах, пролегших между поколениями, между прошлым и настоящим. Прежде чем продолжить рассказ — еще только один штрих из сегодняшней жизни Америки. Учителя упрекают учеников в невежестве — и часто правы. Корят они их и в бессердечии, хотя тому есть объяснение: часть молодежи уверена, что еще при жизни их поколения наступит Страшный суд, а посему — все трын-трава. Ведь люди, родившиеся через четверть века после Хиросимы и Нагасаки, — уже не дети, а внуки атомного века, они и представить себе не могут то время, когда не было ядерного оружия. Поневоле ожесточишься. И вот уже проклинают молодые люди жертв СПИДа («Смерть им!») и призывают изолировать их, как прокаженных. Но почему же, вдруг с изумлением констатируют американские социологи, эти же жестокие юноши и девушки тихо и растерянно плачут в темноте кинозала, где на экране проходят перед ними документальные кадры, повествующие об их соотечественниках, умирающих от чумы XX века? Почему перемежают они проклятия плачем? Может быть, появляется у этих молодых людей что-то, чего не рассмотрели пока дальновидные футурологи?
Слушая дочь, рассказывающую о зверствах американцев во Вьетнаме, Генри упрямо твердил, что его соотечественники такого делать не могут («разве они фашисты?»). «Представь мне реальные доказательства этого, — говорил он Джейн, — и я отправлюсь к Никсону, чтобы заявить протест». Она привела вьетнамских ветеранов в его дом, и он, выслушав их, сказал: «Не знаю, что еще могу сделать, я ведь уже стал поддерживать все мирные инициативы».
Еще одно признание: «Меня забрали в мае 66-го. В боях я был с марта 67-го по март 68-го. Убрался из Вьетнама в воскресенье в 4 дня и во вторник утром уже лежал в собственной постели дома. Половина ребят из моего взвода либо погибла, либо валялась по госпиталям. С первого дня было ясно, в какое дерьмо мы вляпались. Нас послали туда, чтобы расстрелять все патроны и угробить массу людей. А нам и дела было мало. Да всей стране было наплевать: «И что-то мы воюем во Вьетнаме?» Когда вернулся, мне стало страшно, я был рад, что судьба оказалась ко мне благосклонна, и стыдно мне было — за то, что жив; часто получал письма — того-то нашла пуля, а другой просто заживо сгорел. Мне вроде бы повезло, но чувствовал себя дерьмом. А летом 1968-го на улицах творилось сумасшествие: полицейские били молодых ребят, травили их газом. Во Вьетнаме мы так же выкуривали людей из убежищ…»
