Журнал Наш Современник - Журнал Наш Современник №5 (2004)
Публикация писем в журнале “Даугава” в 1990 году “пришлась на время, — пишет Азадовский , — когда рушились устои советской Империи и многие правовые и даже моральные нормы казались в тот исторический час не столь безусловными, как несколько лет назад.... История, увы, нередко разъединяет мораль и право, особенно в “судьбоносные” времена”. Изящно сказано! Только если отбросить весь словесный флёр и называть вещи своими именами — за этой фразой стоит утверждение права на подлость и пренебрежение элементарной человеческой нравственностью, если впереди маячит цель, которую необходимо достигнуть. Тут годится и постулат: “время все спишет”. Оно, дескать, виновато, а не подлецы, грязные дела творящие.
От частного факта переписки Азадовский переходит к широким обобщениям. “Открыто, во весь голос заявил о себе антисемитизм (серия статей в “Нашем современнике”, “Русофобия” Шафаревича и др.) — это о времени “перестройки”. “Виктор Астафьев тяжело и, как выяснится, неизлечимо страдал ксенофобией” — это о писателе, которому в начале статьи была отпущена порция похвал, словно сквозь зубы. Вообще термины “антисемитизм”, “ксенофобия”, “национализм” горохом рассыпаны по статье “Переписка из двух углов Империи”, что волей-неволей заставляет поставить ее в один ряд с творениями Авербаха, Лелевича, Сосновского, Луначарского и прочих неистовых ревнителей 20-х годов. Сплошь и рядом встречается применительно к Астафьеву словечко “юродство”, оно же, кстати, довольно часто употребляется на страницах книги Азадовского “Жизнь Николая Клюева”. Поистине, человек, держащий камень в кармане, неспособен поверить в искренность даже собственных героев. Везде мерещится подвох, игра, маскарад.
А дальше начинается самое интересное. “Астафьев умер в 2001 году, пережив Эйдельмана на двенадцать лет, то есть на целую эпоху, которая, как бы ее ни называть (“переходной”, “ельцинской” или “реформенной”), оказалась для нашей страны великим очистительным потрясением”. Вымирание русского народа (почти по миллиону в год), унижение 25 миллионов русских людей, ставших “негражданами” в национальных республиках, разгул воровства, уголовщины и наркомании, десятки миллионов живущих за гранью нищеты — при том, что в руках 10 % собственников, преимущественно еврейского происхождения (подтверждением служит хотя бы нашумевшая статья Радзиховского “Еврейское счастье”), сосредоточена большая часть общенародного богатства, накопленного за годы “злосчастной” советской власти — все это для Азадовского “очистительное потрясение”! Естественно, каждый несогласный с подобным “очищением” оказывается в его глазах сторонником “десятилетий государственных репрессий, унижений, надругательств и геноцида” . Кстати, пишущий об “испепеляющей и бесконечной ненависти, которой и поныне пылают друг к другу бывшие “братья”: армяне и азербайджанцы, русские и кавказцы, русские и молдаване”, мог бы сообразить, что все это — тоже следствие “очистительного потрясения”.
“Астафьев решительно осудил (в телеинтервью) памятное “Слово к народу” — идейную предпосылку августовского путча... В напряженной политической схватке 1990-х годов между парламентом и президентом неизменно поддерживал последнего. Решительно выступил против “большевистской нечисти” в 1993 году. Общественная позиция определила астафьевский вектор и в российском литературно-журнальном мире: порвав с “патриотическим” “Нашим современником”, он становится автором “Нового мира” и “Знамени”...” Казалось бы, все эти “достоинства” Астафьева, перечисленные Азадовским, перекрывают все предыдущие “грехи” писателя в глазах либералов. Я сам хорошо помню телерепортаж с одного из сборищ “свободомыслящей интеллигенции” в Питере во время приснопамятного референдума весной 1993 года, объявленного после ельцинского “опуса” (“Особого порядка управления страной”). Среди участников этого заседания был и Азадовский, державший там пламенную речь с проклятиями в адрес “красно-коричневых”. Писатель и его нынешний критик оказались в одном лагере. Казалось бы, живи да радуйся! Но не тут-то было.
Азадовский, правда, выговаривает похвалы Астафьеву, производящие весьма двусмысленное впечатление:
“Астафьев не только поставил знак равенства между германским фашизмом и русским коммунизмом, но и — сравнивая два этих мировых зла — открыто сказал о том, какое из них страшнее.” Это — общее место всех наших либералов — вплоть до Швыдкого с его “Русский фашизм страшнее немецкого” в “Культурной революции”. “Вновь и вновь, надрывая голос, напоминал Астафьев о том, что такое коммунизм...” Замечательно само это “надрывая голос” — наглядно показывает вынужденность похвал Азадовского, похвал, от которых воистину не поздоровится писателю. “Обличение своего, родного занимает в прозе и публицистике Астафьева (начиная с “Печального детектива”) заметное место”. Положим, это обличение начинается уже в “Краже”, да и “Царь-рыбу” здесь можно вспомнить. Но там фигурирует Гога Герцев, отношение Астафьева к которому очень не нравится как Эйдельману, так и Азадовскому. “И самое парадоксальное: как публицист и как гражданин Астафьев отстаивает те же ценности, которые отстаивал бы — проживи он подольше — Натан Эйдельман”. Самое жуткое, что здесь Азадовский, возможно, прав. Только интересно, почему он при жизни Астафьева не высказал этого весьма любопытного соображения — и какова была бы реакция писателя, если бы он услышал нечто подобное? На 33-й странице журнального номера критик отмечает еще один небезынтересный факт: “Любопытно, что и “власть”, и демократическая интеллигенция, чествуя в 1990-е годы писателя-антикоммуниста, присуждая ему премии и т. п., стыдливо закрывали глаза на его антисемитизм, очевидно, предполагая, что речь тут идет о странностях или слабостях выдающегося человека, которому “позволено”. Причина совсем не в этом. “Власть” молчала, как и Азадовский со всей “демократической интеллигенцией”, тогда, когда Астафьев был ей нужен. Необходим. Жизненно важен. Относилась как к “сукиному сыну”, но “нашему сукиному сыну”. Ничего при этом не забывая.
Не забыл и Азадовский. И улучил случай вспомнить всё и свести все счеты от имени “демократической интеллигенции”. “И всё же новый Астафьев во многом остался прежним”. “Писатель вовсе не отказался от косных националистических взглядов, в которых упрекал его Натан Эйдельман”. “Астафьев продолжал ненавидеть”. “К “еврейской теме” Астафьев возвращался постоянно, и всегда со свойственной ему болезненной резкостью… Астафьев начисто переписал весь рассказ (“Ловля пескарей в Грузии”. — С. К. ), превратив его в пространный комментарий к событиям того времени. Этот комментарий, изначально предназначенный для печати,— быть может, самое позорное, что когда-либо вышло из-под пера Астафьева... Особенно же, как и десятью годами ранее, достается Натану Эйдельману. “Некий Эйдельман” (это о прославленном на весь мир историке!), “опытный интриган, глубоко ненавидящий русских писателей” (это о выдающемся пушкинисте!), “точно рассчитал, когда и кому нанести удар...” “И гнусные антисемитские шуточки относительно цитат в письме Эйдельмана…”.
В чем же, по мнению Азадовского, дело? Оказывается, в бескультурье, в ксенофобии, “коренящейся в недрах человеческой природы”… Но дело не только в этом, причина, по мнению критика, глубже. “Астафьев во многом оставался именно советским человеком. Имперские предрассудки, как и национальные пристрастия, впитывались нашими гражданами с молоком матери, не говоря уже о святом “для каждого советского человека” понятии Родина, — для Астафьева, о чем говорилось, оно было внутренне важным… Отравленный смолоду ядами ненависти, которой был насыщен воздух Империи, он остался в плену расистских предрассудков, до конца сохраняя в своей крови опаснейшие вирусы советского коммунизма”.
Ненависть, ничем не прикрытая, здесь бьет ключом из каждого слова. Прекрасно знает Азадовский, что “с молоком матери” мы впитывали уважение и добросердечное отношение к человеку любой национальности, как и то, что одной из основных констант коммунизма являлся интернационализм, причем интернационалистическое воспитание, растворение в нем любых проявлений национального начала (а в первую голову это касалось русского народа — с конца 1910-х годов борьба с “великорусским шовинизмом” велась не на жизнь, а на смерть), доведенное до предела, привело к тому, что мы оказались внутренне совершенно не подготовлены к взрыву националистической злобы на окраинах Советского Союза во второй половине 80-х годов. То, о чем пишет Азадовский, скорее свойственно евреям с их устойчивой верой в ветхозаветное “око за око” и с младых ногтей внушенным чувством собственной избранности и усвоенной идеей “извечного антисемитизма”.
