Алесь Адамович - ...Имя сей звезде Чернобыль
Сказанного, по-видимому, достаточно, чтобы пояснить цель и пафос вот этого моего письма М. С. Горбачеву: не просто привлечь внимание властей и получить помощь, но, прежде всего, проломить стену молчания вокруг самой большой трагедии Чернобыля — трагедии Белоруссии.
У письма этого была предыстория, было и продолжение. Так получилось, что как раз в ночь с 25 на 26 апреля я летел лечиться на Кавказ, а на земле в это время всё как раз совершалось. Первая информация по телевидению об аварии в каком-то Чернобыле прозвучала невнятно, но тревога кольнула: в 1986 г. мы всё еще жили с привычкой, что о таких вещах не сообщают, но уж если сообщили… Вдали от родины тревога о том, что дома происходит, всегда острее. Поэтому, когда вернулся в Минск, оказался, может быть, самым восприимчивым к чернобыльской информации. Те минчане, кто приняли на себя «чернобыльский дождь» 26-го и 27-го апреля (люди отдыхали на озере, загорали, никем не предупрежденные) были встревожены, но считали своим долгом храбриться: а ничего, живем, всё нормально! Мне, «неветерану», храбриться было нечего, я тотчас понес проверять одежду дочери, «одежду того дня», «грязно!» Выбросил. Ко мне приходили, со мной встречались — писатель — знакомые, в том числе ученые Академии наук Белоруссии, физики, биологи, нагружая меня тревожной информацией. Как бы с расчетом нагружая: это как-то надо обнародовать, дать этому выход! А как обнародуешь, если в газетах чуть ли не праздник, не ликование казенно-журналистское: такой повод народу, советским людям проявить свой коллективизм и героизм! У нас и землетрясения как бы «ради этого» случались: продемонстрировать преимущества социалистической системы, когда все за одно и нет таких крепостей, какие бы мы не взяли!
Венчала весь этот кощунственно-неприличный «праздник», пожалуй, статья в «Правде», бодро оповестившая страну заглавием: «Соловьи поют над Припятью».
И те, и другие, своего добились (если того добивались): стало невмоготу молчать и ничего не делать. Начал обрывать телефоны и лацканы пиджаков у московских коллег по Комитету советских ученых: ну, уж они-то понимают; что если ветер дул не на Киев («к счастью», как было в газете «Известия» написано), тогда — на Гомель, на Могилев, на Белоруссию дул — именно на севере прозвучали первые сигналы международной тревоги, из Швеции.
Но все были словно заворожены «тридцатикилометровой зоной» и за пределами ее ничего почти замечать не желали. (Ну, чем не банальный эксперимент с курицей: посадите на пол, обведите мелом круг — всё, замерла, сидит неподвижно!).
Через философа Юрия Карякина мне удалось, наконец, выйти на помощника М. СГорбачева — на Анатолия Сергеевича Черняева. Выслушал и всё понял, первый: готовьте письмо, как можно больше точной информации!
Вот с этого, с удачи, и началось мое практическое знакомство с проблемой: Чернобыль и власть.
А в Минске вещи происходили удивительные. Даже высшее руководство республики, от которой Чернобыль в 6-ти километрах, какое-то время пребывало в неведении о происшедшем. Как мне потом пожаловался Слюньков Н. Н. (первый секретарь ЦК Белоруссии): «даже Щербицкий[117] даже не позвонил!» Сосед называется! То же самое на более низком партийном уровне: по обе стороны Припяти, на белорусском и на украинском берегу, жили-дружили секретари райкомов, часто уху варили сообща. И вот белорусские начальники видят: что-то обезлюдел украинский берег. Переплыли речку, а там уже ни одного жителя — эвакуировались. И ни слова, хотя бы по телефону: и не потому, что друзья они плохие, а потому, что хорошие партработники, превыше всего блюли тайну партийно-государственную.
Вот в эту цепочку, таких вот правил игры и взаимоотношений, я норовил встроиться со своей тревогой, письмом, наивно полагая, что правды они ждут и ей обрадуются.
Узнав, что я еду к Горбачеву, меня тотчас позвали на самый высокий республиканский уровень — к Николаю Никитовичу Слюнькову, Первому секретарю ЦК КПБ. Может быть, мне что-то непонятно и потому я решил ехать? Мне разъяснят…
Меня, неспециалиста, позвали сами. Моим мнением заинтересовались. Потому что я каким-то ухищрением смог выйти на уровень выше республиканского, на горбачевский. А вот когда в этот же кабинет прорывался в первые же после аварии дни настоящий специалист, руководитель белорусского атомного центра Василий Нестеренко, перед ним все двери захлопывались. Еще бы: из Москвы никаких распоряжений, а этот шумит, паникует, требует, чтобы людей оповестили об угрозе их здоровью, убрали с уличных лотков пирожки и фрукты, не проводили массовых мероприятий. (Может, и майской демонстрации не проводить?!)
Не без юмора он, Василий Нестеренко, хотя и говорили, что плакал (в прямом смысле) от отчаяния, что не слышат, не хотят ничего понимать, воспринимать. Но когда его гнали от начальственных дубовых дверей, он что придумал: мерить дозиметром щитовидки у секретарш. Те — в панику. Немножко, но передалось это и их начальникам, забеспокоились…
Вот от него, от Нестеренко я и получил конкретную информацию (о типах нужных нам приборов и т. д.). Он искал обходные пути, чтобы как-то прошибить стену, ну, и вышли мы друг на друга. У него, да еще у Николая Борисевича, президента Академии наук Белоруссии, получил я основную научную информацию. И для письма, и для разговора со Слюньковым.
Не очень-то я был готов к разговору: у руководителя республики вроде бы все «данные» об уровнях радиации по различным районам Белоруссии, а у меня лишь неотступная тревога и знание, но тут уж точное, что приборов для защиты миллионов людей от внутреннего облучения через продукты питания нет. Совершенно отсутствуют они, и когда будут неизвестно. А главное: будем ли стараться их получить, купить, сделать, если и впредь будет считаться, что «ветер дул никуда…»
Шесть с половиной часов государственного времени отнял я у первого лица республики. Я-то понимал, когда шел к нему, что меня позвали лишь потому, что теперь я не просто какой-то там писатель, нет, я человек, который едет к Горбачеву. Лишь в этом качестве я нужен и интересен, а точнее, опасен. Но хочется всегда думать о людях получше. Тем более что и плавный голос, и широкая улыбка, и воспоминание хозяина кабинета о своем голодном послевоенном детстве «пэтэушника» (ученика производственно-технического училища), рабочего на строительстве минского тракторного завода — всё настраивало на доверительный тон, даже на искренность. Ну, разве ему тоже не хочется, чтобы было как можно лучше? Кто же захочет; чтобы было Хуже? Да, да, уровни радиации в миллирентгенах и кюри на километр вроде бы не такие страшные (по его бумагам), правда, делали замеры больше с воздуха, с вертолетов и самолетов, но даже если и так — приборов для контроля за продуктами питания нет?.. Нет. Так это же вон чем грозит!
О переселении… Из «зоны» увезли людей. Ну, а которые рядом с «зоной», там детям жить можно? И почему людей не увезли подальше от «зоны», раз уж стронули с места, а поселили почти рядом? Не придется переселять еще раз? Ответ, который мне дан был, слово в слово и по пафосу совпадал с тем, что я потом слышал от директора института биофизики Академии наук СССР академика Л. А. Ильина: мол, эвакуируя такую массу людей, не обойтись без травм и даже жертв. Так что надо еще подсчитать, что гуманнее… (Пройдет несколько лет и мы услышим, увидим, как ученые типа Ильина или Председателя гидрометеорологической службы Израэля будут спорить прилюдно с партийно-государственными деятелями, кто и кого обманывал и кто требовал лжи. До сих пор спорят и приводят доказательства. С переменным успехом. Но тогда было полное единение между ними в действиях и взаимопонимание).
Еще проблема, которую республиканскому руководителю пришлось обсуждать с писателем (напомним: который едет к Горбачеву) — куда дели мясо зараженного скота. Ведь это тысячи тонн. В холодильниках? А не лучше было в могильниках оставить? Что с ним потом будем делать?… Снова ссылка на науку: вылежится — освободится от некоторых «элементов», а там видно будет. (Ну, а там, как уже известно, его стали смешивать с чистым продуктом — преступление, кстати, тоже освященное ведомственной наукой, московским Институтом питания).
Не могли не заговорить о судьбе строящейся в 30-ти километрах от Минска тепловой атомной станции — неужто и после Чернобыля продолжим? Мне были выданы цифры: потребность города в тепле, запасы нефти в Тюмени, средства, затраченные на строительство…
За окном здания, в котором мы находились, уже зажглись неоновые буквы и слова над крышей музея Великой Отечественной войны: «Подвиг народа бессмертен». Что пришло мне в голову, но я вдруг показал на светящиеся слова Николаю Слюнькову: «Вот, и ваше имя вот так, если спасете Белоруссию».
Прошло с того дня почти четыре года. Нет в Белоруссии более ненавистного миллионам людей имени, чем это —
