Алесь Адамович - ...Имя сей звезде Чернобыль

А что, если это нарушение самой природы Системы, запатентованной самым кровавым в истории правителем: она не приемлет на месте Первого человека в государстве никого с добрыми, человечными намерениями, не кровопийцу, не жестокосердого? Вон как конвульсивно Система эта пыталась от него избавиться, отторгнуть — на последних партийных съездах.

Трудно самим себе признаться, от какого мира мы уходим, во что нас превратила Система. В газете «Совершенно секретно» напечатан отрывок из книги [«Последняя война» английского лорда, писателя] Николаса Бетелла о судьбе казаков, воевавших на стороне немцев и переданных англичанами Сталину (1990 г. № 6). Вся трагедия в том, что казаки не одни, а с семьями, при них дети, а значит, и их передают в руки Сталина. А какие руки у «лучшего друга детей», знали хорошо. Отец стреляет, убивает жену и детишек — только бы не это. Мать бросается с моста с ребенком — лучше на дно, чем к Сталину.

В работе Бетелла присутствует и та правда, что казаки, служившие у немцев, вели себя в Югославии, куда их послали бороться с партизанами, как жестокие каратели, на их совести немало убитых, сожженных заживо мирных жителей, чьих-то матерей, детей. Об этих частях жуткая память и у наших людей, действовали они и в Белоруссии.

Так что: по делам вору мука? Да, по делам, пока это касается самих карателей, даже если у них была «русская идея», «казацкая идея», украинская или белорусская: если ты палач, замучил ребенка, ты теряешь право называться борцом за идею. Ты всего лишь маленький Сталин, возненавидевший «большого». Яблоко, которое недалеко падает от яблони.

Когда мы собирали материал для книги о Хатынях — «Я из огненной деревни», — бывшие жертвы карательных акций всё спрашивали у нас и как бы у самих себя: «Ну, ладно, чужеземцы, но как могли свои так измываться над своими?!» Ну, а до войны не измывались над своими — вот там, тогда и научились. Ну, а кто был наш вождь и учитель — известно. И как раз по детям самый специалист был: умел расколоть самого твердокаменного ленинца, заставляя объявить себя шпионом и подонком — и именно через детишек. Арестованные понимали, в чьих руках оказались дети, в каких руках.

Ладно, он. Но мы-то, мы! Как легко (не сразу, но старания учителей пошли впрок) люди соглашались, что, если человека отделить от остальных словцом «элемент», «кулак», «враг народа», «вредитель», с ним можно делать что угодно. Главное, что мы чистые. Пока, конечно, очередь до тебя не дошла, но человек этого знать не хочет.

Раз человек — винтик, его не так уж сложно приспособить к другому механизму, ну а смазка новая, нацистская: «бей жидов», «бей коммунистов», «сталинских бандитов»!

А иногда идеологическую смазку бессовестно смешивали, я сам слышал, как полицай орал на крестьян: «Кулацкое семя!»

Мне всегда казалась исполненной страшного смысла судьба двух деревень на Полесье, где жестокий механизм перемалывания народа сработал особенно наглядно. Недалеко от Березины эти деревни, обе назывались Ковчицы («первые» и «вторые»). Одну из деревень называли еще Ковчицы-еврейские. Со времен «оседлости» там действительно жили евреи вперемешку, конечно, с белорусами. У нас в отряде был мальчик Рубин (имя забыл), он рассказывал, что когда евреев стали убивать в Бобруйске, в Паричах (это по соседству) на улице его остановил сосед, он увидел в руках у мальчика коньки (кузнецу нес в ремонт) и сказал:

— Отдай коньки моему Кольке (Колька был друг того мальчика), тебя все равно убьют.

Заплакал, побежал домой. А когда приехали, пришли убивать (и этот сосед, уже с полицейской винтовкой), Рубины спрятались на чердаке у другого соседа и слышали разговор внизу;

— Не знаешь, куда эти убежали?

— В лес, куда же. Теперь от них ты будешь убегать.

Партизаны перебили ковчицких полицаев осенью 1943 г., а сами поселились в их домах, в их семьях. Нас хозяйка кормила картошкой, мы с ней и детьми ее делились мясом, консервами. (Уже наведывались к своей армии через линию фронта.)

Да, именно так: в домах, в семьях убитых нами мужей, отцов. А что было делать, если начатая, еще в гражданскую, война со своими продолжалась в н у т р и войны с немцами?

Утром 25 декабря 1943 г. (такие даты помнишь) Ковчицы атаковали немцы и власовцы. К вечеру нас из деревни вытеснили. Теперь там памятник 82 погибшим партизанам. И 102 жителям Ковчиц — семьям полицейских, которых немцы и власовцы перебили, почти всех, кого достали. Такая она, наша история.

А когда пришла одна на всех Победа, многие, очень многие скоро убедились, что, нет, побед много. Одна — та, что на груди у Сталина, уже Генералиссимуса, единовластного хозяина страны. Другая у тех, кому достались паспорта. И совсем иная (и победа лиг) у беспаспортных колхозников. До сих пор помню, как мы, горожане, встречались с хлопцами, нашими бывшими партизанами, и как не получались, гасли разговоры об общих наших делах в войну. Мы ведь их Победу похитили: Сталин — у нас у всех, а мы, горожане — у колхозников.

Когда мы снова слышали на XXIII съезде партии настырное, ноздревское расхваливание преимущества сталинской системы земледелия, было и противно, и стыдно: ведь еще в 1943 г. мы добросовестно врали нашим бабам и мужикам насчет новых порядков там, под Москвой: людям так обидно было умирать за эти самые колхозы. И смешно делалось от нелепости происходящего, когда в помощь себе на трибуну Егор Кузьмич, как Вия (снова-таки Гоголь), кликал: «Стародубцев! Где Стародубцев?» Наверное, уже не услышим Лигачева с таких трибун, но Стародубцев остается на своем месте. Террором и долголетней крепостной зависимостью лишили земледельца всех желаний, а теперь нам председатель Крестьянского союза говорит: не хотят люди быть вольными на земле, а хотят нас, председателей!

Сколько же это может продолжаться? Кто и зачем, по какому мандату от народа на столько лет вручил судьбу нашего земледелия Лигачеву, а дело перестройки промышленности — Слюнькову? Ну, хоть бы у белорусов спросили или у томичан. Но и то сказать: у этой партии свои традиции в таких делах, да и цели скорее преследовались внутрипартийные, а не государственно-хозяйственные…

25 июля 1990 г.

Чернобыль и власть

Ученые считают: из 600 условно хиросимских (по радиации) бомб 450 упали на Белоруссию.

Чернобыль и власть — почему я берусь писать об этом, хотя сам очень далек от «коридоров власти»?

Особенностью нашей страны, системы, как она сложилась за семь десятилетий, является то, что у нас всё — политика: пахота земли, уборка урожая, литературная деятельность, всё, всё. А уж тем более — атомная энергетика или, например, строительство гидростанций. Поэтому, когда я попытался напрямую вмешаться в послечернобыльскую ситуацию в Белоруссии, сразу же раздался в Минске телефонный звонок «самого Чебрикова» (председателя КГБ), а мне потом передали слова неодобрения очень высоких начальников: «Куда он лезет — это же высокая политика!»…

До Чернобыля мне и на ум не пришло бы по каким-то делам и проблемам обращаться «на самый верх»: подальше, подальше от них держись, никому из писателей добра и чести не приносила близость к «царям»! А тем более — к Политбюро. И в то же время сказано: русский писатель — больше, чем писатель. (Я — писатель белорусский, но эта традиция у нас общая). Чем только писатель в нашей стране не занимается: западному этого, пожалуй, и не понять.

Например, помогаем одной части ученых опрокидывать проект или направление другой группы ученых, чаще всего обслуживающей ведомства, т. е. ту же власть. Ну, а что делать, если в советской науке, как и в политической жизни, всегда процветала монополия направления или лиц, тот или другой вариант лысенковщины? Не приближенные к властям ученые публичного голоса почти не имели. И вот случалось, что за них первыми голос подавали писатели, т. е. неспециалисты. Не все, конечно, писатели, многие как раз хвалебные оды сочиняли «грандиозным проектам и планам партии». Но всегда находились и «рискованные». Не выступи Сергей Залыгин в 60-е годы против проекта затопления бесконечной западносибирской, обской низины и строительства там ГЭС — жить бы нам (или как в России говорят, куковать) без тюменской нефти и газа. Или добывали бы их втридорога — из под воды. Несколько упрямых публикаций, выступлений писателя С. Залыгина проломили стену, плотину научно-ведомственной монополии на истину, следом включились в полемику несогласные с проектом ученые — и Тюмень была спасена.

Та же история — с Байкалом. И именно писатели избавили, спасли страну от разорительного и непредсказуемого по последствиям «проекта века» — поворота на юг сибирских рек. Ох, эти «проекты века», напоминающие преступления века…

Сказанного, по-видимому, достаточно, чтобы пояснить цель и пафос вот этого моего письма М. С. Горбачеву: не просто привлечь внимание властей и получить помощь, но, прежде всего, проломить стену молчания вокруг самой большой трагедии Чернобыля — трагедии Белоруссии.