Армен Гаспарян - Операция "Трест". Советская разведка против русской эимиграции. 1921-1937 гг.
Ясно одно: человек по фамилии Стауниц бесследно исчез летом 1927 года. Он не мог не исчезнуть. Революция в первую очередь пожирает своих создателей. А «Трест» был своего рода революцией, по крайней мере с точки зрения истории разведок. Поэтому и расстрелянные спустя десять лет Сыроежкин, Федоров, Артузов и все остальные участники этой операции не могли при всем желании убежать от судьбы...
***Резидент Боевой организации Кутепова в Варшаве Сергей Войцеховский в своих воспоминаниях «Трест» приводит весьма любопытную версию судьбы Стауница:
«Немцы в 1943 году раскрыли в Киеве советскую подпольную организацию. Ее начальником был не то капитан, не то майор государственной безопасности, нарочно оставленный в Киеве для этой работы. Его арестовали. Постепенно размотали клубок. Установили с несомненной точностью, что человек, называвший себя в Киеве Коваленкой, побывавший в Варшаве как барон Мантейфель и пользовавшийся, вероятно, и другими псевдонимами, был в дей-
ствительности латышом, старым чекистом Александром Уппе-линшем, которого все знают под фамилией Опперпута.
— Что же немцы с ним сделали ? Бискупский пожал плечами:
— Не знаю. Расстреляли, должно быть».
Версия интересная. Но не более того. Документально эти факты не подтверждены. Нет свидетельств в архивах ФСБ или гестапо. А значит, и принимать эту историю за правду пока не приходится.
Понятна позиция Войцеховского. Ему очень хотелось, чтобы Стауниц понес заслуженное наказание за свое предательство. И если отомстить ему не смогли кутеповские боевики (хотя и искали его достаточно долго), то пусть это будут хотя бы немцы...
***Получив известие, что в Москве террористический акт сорвался, Ларионов принял решение начинать действовать. 2 июня из объявления в газете он узнал, что скоро состоится собрание в центральном партийном клубе. В списке возможных объектов для диверсии он значился под номером три. Предпочтительнее были только здания Северо-Западного областного и Ленинградского городского комитетов ВКП(б). Но Ларионов, внимательно изучивший возможные пути отхода от Смольного, пришел к выводу, что провести там диверсию будет крайне сложно. Поэтому он остановил свой выбор на партийном клубе.
Они были прекрасно вооружены. Гранаты, маузеры, браунинги, баллончики с газом. На случай неудачи у каждого была ампула цианистого калия. 6 июня, в 20 часов 50 минут, Ларионов, Мономахов и Соловьев подошли к зданию партийного клуба. Все дальнейшее он достаточно подробно описал в своих мемуарах «Боевая вылазка в СССР»:
«Ответный террор против коммунистической партии» — вот лозунг, наиболее действительный в борьбе с палачами. В ночных кошмарах им, убийцам, ворам, садистам и растлителям духа народного, чудится грядущее возмездие. Хулители имени Бога на земле чуют, что час расплаты не может не прийти. Только действие — твердое, прямое, бьющее прямо в цель — способно положить конец бесчинствующей власти маньяков. И только жертва чистая и святая восстановит честь опозоренной и безмерно поруганной Родины.
И нет иных путей для тех, кто признает наш общий страшный долг крови, залившей родную землю в бесчисленных подвалах. И нет иного действия, кроме боя, хотя бы для этого пришлось биться одному против всех.
Было восемь часов и три четверти. Белый вечер, сырой и теплый, висел над Ленинградом. Звонки трамваев, шаркание человеческих гусениц по панелям, стук собственного сердца — частый и тревожный — вот все, что воспринимало сознание. И еще одно воспринимало ясно и четко, что у подъезда партклуба стоит милиционер, что ворота в проходной двор в соседнем доме заперты на солидный висячий замок, и остается единственный путь бегства — в Кирпичный переулок.
Прошли перед «мильтоном». Он скосил на нас глаза и отвернулся. Выглянули на него из-за угла Кирпичного. О счастье!«Мильтон» неторопливым шагом побрел к Гороховой. Путь, значит — свободен!
— Смотрите, не отставать, —говорю я спутникам, чувствуя, как мой голос звучит отчаянием кавалерийской атаки.
Тяжелая дверь еле поддается. Я знаю наверное, что на этот раз — все будет...
В прихожей полумрак. Товарищ Брекс беседует о чем-то с маленьким черноватым евреем; они оба склонились над какими-то списками. Еврей в чем-то упрекает Брекс, и она, видимо, сильно смущена. Низкая лампа освещает их лица. Прямо перед нами лестница наверх, влево вешалка — мы здесь все знаем.
— Распишитесь, товарищи, и разденьтесь, — кидает торопливо Брекс, показывая на вешалку, и продолжает свое объяснение.
— Федоров, № партбилета 34, — вывожу я неровным почерком. Дима лепит кляксу», Сергей на сей раз не вынимает уже «партийного» билета.
Поднимаемся наверх, идем по коридору, видим в конце коридора зал с буфетной стойкой и далее — вход в коммунистическое общежитие.
Из-за стойки выходит какая-то сухощавая молодая женщина и идет нам навстречу. Я с портфелем подмышкой вежливо расшаркиваюсь:
— Доклад товарища Ширвиндта ?
— Дверь направо.
— Очень благодарен, товарищ.
Тяжелая, почти до потолка дубовая дверь. Как сейчас помню медную граненую ручку. Кругом роскошь дворца.
Нет ни страха, ни отчаяния, ни замирания сердца. Впечатление такое, точно я на обыкновенной, спокойной, неторопливой работе.
Дверь распахнута. Яодну-две секунды стою на пороге и осматриваю зал. Десятка три голов на звук отворяемой двери повернулись в мою сторону. Бородка товарища Ширвиндта а-ля Троцкий склонилась над бумагами. Столик президиума посреди комнаты. Вдоль стен —ряды лиц, слившихся в одно чудовище со многими глазами. На стене — Ильич и прочие «великие», шкафы с книгами. Вот все, что я увидел за эти одну-две секунды.
Закрываю за нами дверь.
Я говорю моим друзьям одно слово: «Можно», — и сжимаю тонкостенный баллон в руке.
Секунду Дмитрий и Сергей возятся на полу над портфелями, спокойно и деловито снимая последние предохранители с гранат.
Распахиваю двери для отступления. Сергей размахивается и отскакивает за угол. Я отскакиваю вслед за ним. Бомба пропищала... и замолчала.
Еще секунда тишины, и вдруг страшный нечеловеческий крик:
— Аа-аа...Бомба...
Я, как автомат, кинул баллон в сторону буфета и общежития и побежал вниз по лестнице. На площадке мне ударило по ушам, по спине, по затылку звоном тысячи разбитых одним ударом стекол: это Дима метнул свою гранату
Сбегаю по лестнице.
По всему дому несутся дикие крики, шуршание бегущих ног и писк, такой писк — как если бы тысячи крыс и мышей попали под гигантский пресс.
В вестибюле с дико вытаращенными глазами подбегает ко мне товарищ Брекс:
— Товарищ, что случилось ? Что случилось ? — еле выдавливает она из себя.
— Взорвалась адская машина, бегите в милицию и в ГПУ— живо!— кричу на нее командным голосом.
Она выбегает за дверь и дико вопит на Мойку:
— Милиция!!! Милиция-а-а!
Сергея уже нет в вестибюле. Я ерошу волосы на голове — для выскакивания на улицу в качестве пострадавшего коммуниста, кепка смята и положена в карман, пальто, плащ бросаю в клубе. Жду Диму. Второй баллон в руке наготове.
Секунда... вторая... третья...
Медленно сходит Дима. Рука —у немного окровавленного лба; лицо, однако, непроницаемо-спокойно. Не торопясь, он подходит к вешалке, снимает свой плащ и одевает его в рукава...
— Ты с ума сошел... скорее... живо!—кричу ему и кидаю баллон через его голову на лестницу.
Звон разбитого стекла и струйки зеленого дымка поднимаются выше и выше — это смерть.
Наконец мы на улице. Направо к Кирпичному — одинокие фигуры, налево от Невского бежит народ кучей, а впереди, в шагах 30—40 от нас, милиционеры — два, три, четыре, сейчас уже не скажу.
В эту минуту все плавало в каком-то тумане. Уже не говорил, а кричал мой внутренний голос:
— Иди навстречу прямо к ним!
Я побежал навстречу милиции, размахивая руками. Дима побежал за мной. Какой-то человек выскочил за нами из двери клуба — весь осыпанный штукатуркой, как мукой, обогнал нас и кричал впереди:
— Ууу-уууу!
