Мария Голованивская - Признание в любви: русская традиция
В разные эпохи, помимо непосредственно стыдного (связанного с половым), стыдно разное: когда-то стыдно быть жадным, а когда-то – щедрым. Но поскольку здесь мы рассуждаем о любовном признании, давайте посмотрим, что именно было стыдно до Толстого и что стало стыдно после него.
«Поверьте: моего стыда Вы не узнали б никогда», – пишет пушкинская Татьяна, обозначая стыдом свое любовное чувство, на что абсолютно симметрично ей отвечает Онегин: «Кончаю! Страшно перечесть… Стыдом и страхом замираю…». В том же значении, в значении любовного чувства слово «стыд» множество раз используется и у Гончарова: «Слезы, хотя вы и скрывали их; это дурная черта у мужчин – стыдиться своего сердца». Или: «Завтра? – спросила она. – Отчего так скоро? Вас как будто гонит кто-нибудь. – И так гонит. – Кто же? – Стыд… – прошептал он. – Стыд! – повторила она машинально. «Вот теперь скажу ему: мсьё Обломов, я никак не ожидала…». Или у Гончарова же: «А стыд – куда вы дели его, Ульяна Андреевна? – сказал он резко. – Стыд… стыд… – шептала она, обливаясь румянцем и пряча голову на его груди, – стыд я топлю в поцелуях…» и так далее. Что здесь означает стыд? Любовное чувство.
Очевидно развитие этого понятия у Толстого и вслед за ним во всей последующей литературной традиции. «Стыд» перестает обозначать любовное чувство и начинает обозначать более широкий личностный параметр, поступок или поведение, связанные с ситуацией влюбленности или любви. Стыд – это обман, ложь, стыд – это несоответствие высоким идеалам и так далее. «На связи» с полом остается только понятие «бесстыдный», «бесстыжая», характеризующие готовность к демонстрации не только сексуального намерения, но и его реализацию. Вспомним уже цитировавшийся в этой связи сюжет из «Войны и мира» – реплика Пьера Безухова и ее комментарий в момент его объяснения с Элен: «Je vous aime! – сказал он, вспомнив то, что нужно было говорить в этих случаях; но слова эти прозвучали так бедно, что ему стало стыдно за себя». В «Анне Карениной» (после объявления ею Вронскому о своей беременности): «Ты говоришь неискренно. Я знаю тебя. Ты мучаешься и о нем. – Да он и не знает, – сказала она, и вдруг яркая краска стала выступать на ее лицо; щеки, лоб, шея ее покраснели, и слезы стыда выступили ей на глаза. – Да и не будем говорить об нем». В «Идиоте» Достоевского стыд, который должна, по мнению князя Мышкина, испытывать Настасья Филипповна, связан именно с неискренностью сути ее намерения: «Я ничто, а вы страдали и из такого ада чистая вышли, а это много. К чему же вы стыдитесь да с Рогожиным ехать хотите? Это лихорадка…». Горький в «Варварах» объявляет постыдным отречение от себя («Черкун. Эх, Анна! Стыдись! Как можно отрекаться от себя?»).
Завершая определенный круг, стыд приходит к бесстыдству и начинает связываться напрямую с ситуацией половой близости. Так у Набокова: «И тут нежность моя переходила в стыд и ужас, и я утешал и баюкал сиротливую, легонькую Лолиту, лежавшую на мраморной моей груди, и, урча, зарывал лицо в ее теплые кудри…». У Алексея Толстого в «Хождении по мукам» слово «стыд» фигурирует в глубоко архаичном контексте, что в полной мере подчеркивает возврат этого понятия на исконную орбиту: «Я вас боюсь и, должно быть, возненавижу, – сказала Елизавета Киевна, прислушиваясь, как словно издалека звучат ее и не ее слова. – Не смотрите так на меня, мне стыдно. – Вы странная девушка».
И вот – финальная дуга, финишная кривая в этом круге: «И будет вокзальный перрон и этот белесый взгляд, в котором нет ни совести, ни стыда» (Венедикт Ерофеев «Москва – Петушки»); «Смотри, что наделал… Теперь придется застирывать. А тебе неприятно, скажи?.. Ничего, миленький, это только в первый раз неприятно, ты ведь в первый раз, ну скажи, правда?» Ему было стыдно, он избегал ее…» (Анатолий Рыбаков «Дети Арбата»); «Я терпеть не могу разные фронтовые флирты, эту постыдную любовь в окопной грязи…» (Юрий Бондарев «Берег»); «Я потом тебе расскажу со всей «бесстыдной» откровенностью, как это произошло. Но сначала мне хочется задать тебе несколько вопросов» (Романов «Без черемухи»); «И при воспоминании о том ее горячем шепоте хочется до сих пор, у меня постыдно встает хуй» (Лимонов «Это я, Эдичка»). И так далее вплоть до сегодняшних бульварных романов, где прилагательное «бесстыдный», примененное к описанию любовной ситуации, однозначно имеет отношение к манере эротического поведения.
В продолжение классической, если угодно, бунинской нити:
«Когда она быстро подошла к нам и, приветливо играя агатовыми глазами, свободно и крепко пожала нам руки своей маленькой ручкой в узкой чёрной перчатке, быстро заговорила и засмеялась, раза два мельком, но любопытно взглянув на меня, я впервые в жизни так живо и чувственно ощутил всё то особенное и ужасное, что есть в женских смеющихся губах, в детском звуке женского голоса, в округлости женских плеч, в тонкости женской талии, в том непередаваемом, что есть даже в женской щиколотке, что не мог вымолвить ни слова.
– Образуйте его нам немножко, Надя, – сказал Лопухин, спокойно и развязно кивая на меня и так бесстыдно-многозначительно на что-то намекая, что у меня холодной мелкой дрожью задрожало внутри и чуть не стукнули зубы…». (Бунин «Жизнь Арсеньева»)
«Все, что, глаз на глаз, делал с ней он сам, было полно для него райской прелести и целомудрия. Но как только он представлял себе на своем месте кого-нибудь другого, все мгновенно менялось, – все превращалось в нечто бесстыдное, возбуждающее жажду задушить Катю и, прежде всего, именно ее, а не воображаемого соперника». (Бунин «Митина любовь»)
«В книгах и в жизни все как будто раз и навсегда условились говорить или только о какой-то почти бесплотной любви, или только о том, что называется страстью, чувственностью. Его же любовь была непохожа ни на то, ни на другое. Что испытывал он к ней? То, что называется любовью, или то, что называется страстью? Душа Кати или тело доводило его почти до обморока, до какого-то предсмертного блаженства, когда он расстегивал ее кофточку и целовал ее грудь, райски прелестную и девственную, раскрытую с какой-то душу потрясающей покорностью, бесстыдностью чистейшей невинности?» (Там же).
Интересно, что сегодня, чтобы обозначить «стыдное», мы скорее говорим «стесняться» (а не стыдиться), зарезервировав само понятие стыда за высокими моральным категориями. В этой связи (я говорю об особом понимании вина – стыд), конечно, важно осознать, какую роль в любовном объяснении играет особенное русское понятие «совести». Так, до Толстого слово «совесть» использовалось в любовном объяснении как синоним честности. Например, у Пушкина в «Евгении Онегине»: «Поверьте (совесть в том порукой), Супружество нам будет мукой». Или у Гончарова в «Обломове»: «Словом – совесть не угрызает вас, не шепчет вам, как глубоко оскорбляете вы бедного моего друга… – Какой вздор вы говорите – тошно слушать! – сказала она, вдруг обернувшись к нему и взяв его за руки. – Ну кто его оскорбляет? Что вы мне мораль читаете!»
Начиная с Толстого, нередко раскалывающего человека любовью, муки совести начинают вызываться изменой, обманом в любви, что не изменилось и до наших дней: мы говорим об обмане, измене, корысти в любви, что тот же обман в терминах «мук совести». Вот один из исходных контекстов для такого нашего обычая:
«Он увидел, что вместо того, что он хотел сделать, то есть предостеречь свою жену от ошибки в глазах света, он волновался невольно о том, что касалось ее совести, и боролся с воображаемою им какою-то стеной». (Толстой Анна Каренина)
«Твои чувства – это дело твоей совести; но я обязан пред тобою, пред собой, пред Богом указать тебе твои обязанности». (Там же)
Зачем совесть в любви? Неужели во всей этой ситуации не хватает чести, честности, стыда, приличий?
Теперь уже нет. Слово «совесть» происходит от слова «соведение». Совесть – это то, что знают, разделяют все, и ты – вместе с ними. Это то общее знание, которое объединяет. Если ты часть этого целого, у тебя обязательно есть совесть. Что в этой системе координат значит, что у кого-то нет совести? Это значит, что он живет не по общему закону, преступник, вышел за пределы доброкачественной территории, потенциально изгой.
После того, как окончательно выстраивается вся мировоззренческая концепция русской любви, в нее приходит совесть – разделенное всеми представление, что можно, а чего нельзя.
Формирование системы взглядов завершилось.
И что?
Все завершилось так безрадостно?
Не совсем.
Любовь еще помимо всего – это сказка, это «и жили они долго и счастливо и умерли в один день». Это то, что «преподают» детям в детстве, до того как они идут в школу, и там их учат русскому мировоззрению на примере русской классики.
В этих сказках – главный оптимизм нашей любовной культуры. В сказках, где фигурировали не только старик со старухой, но и принц с принцессой. До сих пор влюбленные девушки и женщины хотят чувствовать себя принцессами и всю жизнь ждут принца на белом коне, разве не так?
