Георгий Саталкин - Каменный пояс, 1988

Он вернулся домой в половине девятого. Люся, отворяя дверь, вытянула губки:

— Вить, хоть бы позвонил, что задержишься. Я жаркое два раза подогревала…

— Дела, лапонька, дела. — Киселев сразу попал в нужную тональность, мотив известен, муж горит на службе государевой, жена чуть сердится. Сколько книг написано, сколько песен…

— Я сегодня в издательстве была, обо всем договорилась, даже книжку дали посмотреть. Текст средней трудности.

— О любви? — спросил он из кухни.

— К формальдегидным смолам. — Люся подошла к нему сзади, обняла. — Я так довольна.

— Чем?

— Ты еще спрашиваешь. Нет в тебе мягкости, мужик мужиком.

— Чтобы настоящим интеллигентом стать — три поколения нужно. — Киселев осторожно высвободился из ее рук. — А у меня родители — мастеровщина-матушка. От отсутствия мягкости еще никто не умирал. А без хлеба с маслом очень можно…

Киселев, казалось, не замечал ее вне дома, это обижало Люсю, она долго не могла простить, как однажды он с приятелем прошел мимо на улице, даже не повернул головы. Другому знакомому представил ее шутливо: «А вот моя административно-хозяйственная часть, генерал от интендантства…» И Люсе срочно потребовалось дело, не из служебной тягомотины, а со стороны, чтоб могла она себя проявить, как личность. Детские распашонки и ползунки пока не предвиделись, и ей хотелось быть резкой и прямой, как актриса Алла Демидова в кинофильмах. Люся начала исподволь перестраиваться, говорить меньше и точнее, быстрее двигаться, стала водить машину, часто ездила на ней на работу и дверцу закрывала коротким хлопком, как выстрел из пистолета. Но дома, в присутствии Киселева ей надоедала эта игра, она надевала старенький халатик, тапочки без задников и ходила, чуть переваливаясь. Киселева забавляли эти метаморфозы.

Через два года она почувствовала себя другим человеком. Стала строже одеваться, никаких сборочек, рюшей, сарафанов, за рулем перчатки из замши, и с места трогалась так, что визжала резина. И в отделе даже пожилые сотрудницы подтянулись вслед за начальницей, отчеты по конъюнктурным исследованиям теперь проходили у них почти без замечаний. Сходила на нет снисходительность к отделу информации, и редко кто решался спорить с Люсей на институтских совещаниях.

И эта книга, добиться которой стоило таких трудов, — есть же переводчицы с большим опытом, — была для нее рубежом, чертой, последней границей, страшно только в первый раз, как в воду с высоты, думала она тогда.

На каком-то юбилее, после застолья с тостами и речами ее удивил заместитель директора, тихонький старичок, два года до пенсии, но в тот вечер его захватила всеобщая суматоха, выпил шампанского, раскраснелся, даже чуть помолодел.

— Вы, Людмила Васильевна, сегодня… как яхта… в открытом море, — сказал он, наклоняясь.

— Любите парусный спорт?

— Да… как вам сказать…

— А если голова закружится? — спросила Люся со смехом.

Старичок смутился, закашлялся, потянулся за нарзаном. И это новое чувство власти над мужиками-обалдуями внезапно обрадовало ее сильнее всего, сделало еще увереннее, еще смелее.

Киселев с усилием жевал жесткое мясо, возле плиты у Люси редко что хорошее получалось, жену слушал рассеянно, улыбался, головой покачивал.

— Чудесное жаркое. Пять с плюсом, Люся.

— А я боялась, что в уксусе не вымочила.

Сверху и снизу стихало движение и голоса, дом глухо покашливал, укладывался, заводя будильники и выключая телевизоры. Гасли окна, от этого темней становилось во дворе. Лишь на его столе горела лампа. Киселев что-то долго считал на бумажке и смотрел в темноту.

Через два дня позвонил Саркисянц.

— У меня готово, — сказал он и кашлянул.

— Давай выкладывай.

— Неудобно по телефону.

— Даже так? — Киселев задумался. — Приходи в парк. На главную аллею. Да нет, прямо сейчас.

На песчаных дорожках лежали листья. Низко катились облака, лишь изредка открывая чистое небо.

Гера прохаживался возле заколоченных аттракционов, покуривал, в поднятом воротнике плаща и надвинутой шляпе чувствовалась растерянность.

Они сели на скамейку.

— Скоро снег пойдет, — сказал Саркисянц.

— Еще рано. Не весь лист опал.

— Фамилия его Княжев Алексей Петрович. Старший редактор в отделе переводной литературы. Сорок три года, высокого роста, седина на висках, франт, барин, большой ходок и, говорят, имеет успех…

— Ты без эмоций давай, только факты, — тихо попросил Киселев.

— В тот вечер у Княжева был день рождения. Гостей собралось человек десять. Стол накрыли им в малом банкетном зале. Ты знаешь…

— Да, вход из коридора.

— Расходились в половине двенадцатого. Все в разные стороны. Двое уехали вместе, на пригородном автобусе. Княжев и… твоя…

— Что-то по времени не сходится…

— У него маленькая дачка на озере, километров пятнадцать…

— Ты считаешь… — начал было Киселев.

— Я ничего не считаю.

Они медленно пошли к выходу. Чувствуя неловкость затянувшегося молчания, Саркисянц тронул Киселева за плечо.

— Не обижайся, старик. Ты сам просил.

— Спасибо, Гера.

— Может, ничего и не было, а? Люська понимает, что ты все равно узнаешь, в одном городе живем. Посидели, поболтали и разъехались.

— Не надо, Гера. Не в этом главное. Было бы увлечение, мужчина интересный, обстановка — и не выдержала дамочка, я бы мог понять. А так ведь цель другая, значит, все с расчетом сделано, без сомнений. Это страшно. Ни перед чем не остановится, если решила.

Киселев рассказал про книжку, которую дали переводить жене.

— Понимаю, Витя, но в этом случае проще все. Хуже, если с тормозов сорвется, а здесь смысл есть.

— Смысл? — переспросил Киселев.

Саркисянц улыбнулся, смущенно хмыкнул:

— Ты не так понял. Мне трудно в этом разобраться. Может, все-таки ты поговоришь обо мне с тем человеком?

Киселев быстро поднял глаза. Вот куда повернул, гражданин-товарищ… Это прозвучало, как просьба расплатиться. Хорошо, Гера. И зная, что ничего не сделает для него, он пообещал.

— Кстати, а где это княжеское гнездышко?

— Почти на самом берегу. Третий дом от угла.

— Найду при случае?

— Найдешь.

Киселев вернулся на службу — его ухода, похоже, никто и не заметил, не торопясь закончил свои дела, в каком-то полусне, полуреальности. Временами чудился за спиной чей-то шепот, как будто все узнали о его открытии и теперь обсуждали эту новость. Но сделал он в тот день даже больше обычного, спокойно, размеренно собрал со стола входящие и исходящие, запер в ящик. Теперь поверхность стола была ровной и пустой, лишь отрывной календарь на подставке да несколько карандашей в пластмассовом стаканчике. Так же пусто было в душе Киселева, ни одной мысли, ни одного желания…

Между ними теперь лежала целая пропасть, только со стороны она была незаметна, они так прелестно выглядели вместе; когда выезжали за город или возвращались, то на их машину оглядывались прохожие. Все началось с тоненькой трещины, которая тянулась, почти пропадая иногда, с далекого первого дня… Теперь, оглядываясь, Киселев как бы снова увидел себя. Он долго не делал ей предложение, хотя понимал, что все равно когда-нибудь придется, увлечься боялся, потерять ясность восприятия. Всегда недоговаривал, оставляя возможность отступить, превратив все в шутку. Но потом была ночь на озере, заброшенная избушка, луна светила сквозь пыльные оконца, в дверь натянуло дым костерка, он развел его возле порога, а в ее глазах была отчаянная решимость. Он не чувствуя рук протянул их к ней. Через некоторое время под гулкие удары сердца пришел в себя. Что-то нарушилось в его четком мире. Посмотрел на Люсю. Она, не повернув головы, сказала спокойно: «Закрой дверь. Холодно»…

На улице он попал в людской поток, широкий и плотный, как после футбольного матча. Киселев всегда ощущал свою незначительность в общей массе и старался выскользнуть, повернуть на тихую боковую улицу или втиснуться в переполненный троллейбус. Звуки шагов, разговоры, смех, незнакомые лица угнетали его. Но в этот раз он шел вместе со всеми, вместе со всеми останавливался на перекрестках, пережидая поток машин, плечами, спиной чувствуя возле себя чужие плечи, чужое дыхание. И в какой-то момент больно кольнула зависть к этим людям, которым можно возвращаться домой.

А. Моисеев

СОЛНЕЧНЫЕ ЗАЙЧИКИ

Повесть в рассказах

Все чаще и чаще

Мне хочется деться

В увядшую зелень

Прошедшего детства.

Родился я упрямцем. Долго, до самого отъезда из дому, верилось мне, что весь мир уместился в тесной долине Ая. Ничего-то нет за крутобокой синью хребтов, ведь даже солнце ночует рядом. Ежеутренне вылазит на Косотур и, разбежавшись, совсем как птица-журавль, скачет в небо. И боялся я, вдруг в одно ветреное утро солнце не удержится на хребте при разбеге, скатится вниз на город и натворит бед.