Павел Анненков - Записки о французской революции 1848 года
Таким образом, мы упомянули о двух видах журналистики: террористической и социальной. К ним примкнул еще третий с половины июня – наполеоновский. Здесь представилось явление, указывающее, как должно ценить большую часть этих народных газетчиков. Один из издателей «Père Duchêne» г. Deschamps {312} отделился от редакции его и сам издает журнал «le Robespierre» {313} , в котором он заставляет говорить грозного человека от самого себя разный вздор. Все статьи журнала были подписаны Максимилиан Р<обеспьер>. В них Робеспьер гуляет по улицам и объявляет, что он не доволен тем-то и тем-то, и отзывается о себе следующим образом: «je rentre dans la carrière de la révolution-que j'avais quittée jeune encore – mûri par 60 années de méditations sur les découvertes du génie humanitaire» [327] .
И дает советы не брать с него примера. Между прочим, он заявляет: «Des imprudents parlent de rétablir une cour prévotale pour juger sommairement les patriotes qui sont à Vincennes. Peuple souverain! par pitié pour les réacteurs tu ne le permettras pas: il y aurait là le germe du tribunal révolutionnaire, que repoussent nos moeurs de 1848…!» [328]
Правда, подобная попытка заставлять говорить деятелей старой революции от собственного имени уже была сделана в мае месяце журналом «le vieux cordelier, drapeau du peuple» {314} , который вывел на сцену аттического Камиля Демулена и вложил ему в уста следующую речь: «Bourgeois puisqu'il faut t'appeler par ton nom, si ta bouche conspue la foi et le génie; si, doué soudain du courage de la peur, tu veux arrêter la République dans son essor vers les grandes choses, je, suis là pour te faire rentrer dans ton marais, moi, adorateur du bien, du grand, du juste, moi artiste, moi, Camille Desmoulin. ((NI)» [329] .
Как бы то ни было, но г. Deschamps издавал своего «Робеспьера» до тех пор, пока не обнаружилось наполеоновское движение, и тогда он вдруг бросил Максимилиана и стал издавать журнал «Napoléon républicain» {315} , в котором точно так же заставляет гулять Наполеона по улицам и точно так же говорить про себя глупости: «Je n'étais pas né pour la guerre» [330] и давать следующие советы народу: «Souviens-toi que tu es le seul souverain et que tes représentants sont tes commis» [331] .
Впрочем, были примеры внезапных странных переворотов и посильнее: Так, какой-то г. Guillemain {316} в один день издал «l'Aigle républicain» {317} с энтузиастическими песнями в честь бонапартистского времени, а на другой «les lunettes du père Duchêne» с такими же во славу терроризма. Наполеоновская литература разрасталась, однакож, вместе с движением на улице: тогда посыпались один за другим листки: «le Napoléonien {318} », «le Petit caporal» {319} , «la Redingote grise» {320} , и проч. и проч., и наконец листки и большой журнал, занимавшийся уже кандидатурой и будущим значением Луи Бонапарта. Название его носило симптом той же путаницы идей, которая существовала в народе и которой старались обмануть народ: «la Constitution, journal de la république napoléonienne!» {321} Он называл противников Бонапарта оскорбителями народа: les insulteurs du peuple – и, однакож, вскоре умер. И вообще в это время Б<онапарт> не имеет еще серьезного значения. К этому надо еще присоединить листки сатирического содержания, выходившие тоже в неограниченном количестве. Иногда они поражали сочетанием шутки и какого-нибудь страшного события. Так, например, «le Pamphlet» {322} при известии о кровавом мщении негров Мартиники {323} , получивших известие о февральской революции и требовавших свободы, сказал, что знаменитые слова: «périssent les colonies plutôt qu'un principe» [332] должны быть нынче изменены в другие: «périssent les colonies suivant les principes» [333] . Впрочем, все остальные журналы этого рода: «Diogène sans culotte», «Gamin de Paris», «le Cancan» {324} , «les bêtises de la semaine» {325} , «le canard» {326} , «le diable rose» {327} , и проч. и проч., были довольно пошлы. Демократия вообще смеяться не умеет, и род блестящей искрометности и надменного презрения, требуемой для политической насмешки, остается преимущественно за роялизмом. Так было и здесь. Одним только легитимистским и филиппистским листкам, как «le petit homme rouge» {328} , «le lampion» {329} и др., удалось сказать несколько едких острот.
Последний журнальчик, чисто легитимистский, отличался даже в это время тем неимоверным количеством позора, который выливал он на Исполнительную комиссию и республиканских действователей. Между прочим, один раз он сказал, что если Барбес заболеет, то не следует поручать его товарищу по тюрьме, доктору Распайлю, ибо как ни огромны его преступления, но смертная казнь уничтожена во Франции. В другой раз он объявил, что Иисус был казнен по требованию народа, а так как это известие оскорбляет величие народа, то придется издать декрет, по которому казнь Иисуса должна будет считаться отныне делом национальной гвардии той эпохи, и проч. А клевет на лица, а оскорблений, а ложных известий – бездна! [Часто смеялся] Забавны были также комические изложения заседаний Парламента в журнале «la Séance» {330} . Исключение из нашего правила составляет демократически-сатирический журнальчик «l'Epoque» {331} , который иногда очень удачно пародировал старую известную эпоху и закоренелые мнения Одиллона Барро и др. Если к этому присоединить еще попытки восстановления журналов, знаменитых в 1830 году, как-то: «le bon sens» {332} , «le tribune» {333} , «Figaro» {334} , попытки, кончившиеся вообще неудачно, то приблизительно можно получить понятие о всем этом каждодневном хаосе журнальном, где беспрестанно сталкивались воспоминания всех минувших эпох с плохо понятыми требованиями современности, (неразборчиво) с истинным увлечением, настоящая нелепость с поддельной глупостью и особенно вражда одного класса общества к другому. Последнее только и было знаменательно и действительно реально во всем этом движении. Несмотря на [резкость] оглушительный шум этих тысяч голосов, нашелся журнальчик «l'organisation du travail» {335} – приверженец теории Л. Блана, который успел покрыть разладицу и обратить на себя внимание. Он напечатал в двух своих №№ списки банкиров и торговцев с показанием их капиталов и списки землевладельцев с показанием их доходов (№ 8 и 9). Как ни преувеличены и ложны были цифры, но в эпоху всеобщего бедствия и нищеты, они были прямым указанием народу, где искать пособие и добычу. Это уже выходило из ряда личных оскорблений и взаимных обвинений партий, и поэтому один депутат потребовал отчета у министра юстиции, какие меры приняты для наказания дерзкой провокации и вообще, что сделалось с залогом (cautionnement) журнальным, который преимущественно назначался для обуздания их издателей. Министр Бетмон сознался, что, действительно, старые большие журналы имеют этот залог, но что многие и вновь явившиеся его не имеют, что он видит в этом большую несправедливость, что Правительство имеет наклонность определить залог для всех вообще журналов, но когда и как представит оно закон по этому предмету – оно само не знает этого (всеобщий смех). В таком положении находилось Правительство. В другом оно и не могло быть. Напрасно уже сам «National» взывал к Исполнительной комиссии: мы вас поддерживаем, но, ради бога, покажите же, что все управляется. Управлять было нельзя – и только первые пушки, раздавшиеся в Париже, поставили на истинной почве вопрос: кто будет править Францией.
Вечером в четверг 22 июня огромная масса народа, говорили, тысяч 5 или 6 [человек], двинулась от Палаты, прошла улицу St. Jacqu es, хлынула на Гревскую площадь перед Ратушей и оттуда направилась к Бастилии, где и рассеялась на проходе ее. Гревская площадь была занята войском. Толпа эта уже кричала: «vive la république démocratique et sociale» и напев: «vive Napoléon» был заменен другим, более значительным: множество голосов припевало в каданс: ««du pain au du plomb» [334] . Слух об ней тотчас же разнесся по Парижу.
Это были уже восставшие работники национальных мастерских. Несколько человек из партии работников, отправившихся на Салунский канал, возвратилась с известием, что на болотистой почве его не приспособлено было ни жилищ, ни пропитания для людей. Подозрение, уже ходившее в работниках, что Правительство намерено [образовать] во что бы то ни стало отделаться от работников, хотя бы мором [получило здесь], превратилось теперь в уверенность. Вместе с этим негодование, произведенное декретом о взятии многих работников в солдаты, было очень искусно разрабатываемо главными предводителями. Часть работников, весьма небольшая в сравнении с общим числом их, отправились поутру в четверг прямо в Люксембург требовать объяснения у Исполнительной комиссии этим предметам. Здесь вместо свободного прохода, какой они бы получили два месяца назад, они встречены были по приказанию Мари, игравшему и здесь непопулярную роль мужа опоры, – караулом. После переговоров между Мари и передовыми положено было отправить от толпы депутацию, а массе ждать решения у св. Салюстия. Депутация говорила дерзко и грубо [повелительно] с Мари – тот отвечал твердо и повелительно, что все вредные слухи распускаются неблагорасположенными людьми, но что Правительство не отступится от своих намерений. Один из депутатов Пюжоль {336} , наиболее запальчивый, был отстранен при самом начале переговоров Мари, который сказал ему: «Я видел вас 15 мая в Собрании и не хочу говорить с бунтовщиками», а когда товарищи начали роптать, он прибавил: «Разве вы не можете сами изложить свои претензии? Est-ce que vous êtes les esclaves de cet homme?» [335]
