Юрий Федосеев - Мы – русский народ
Нестяжательство, нравственность и духовность нашего народа отмечали многие русские мыслители, но лучше всего об этом и об истоках такого менталитета сказал Л. А. Тихомиров: «Не общественная польза, не интересы Отечества, не приличия и удобства жизни диктуют русскому его правила поведения, а абсолютный этический элемент, который верующие прямо связывают с Богом, а неверующие, ни с чем не связывая, чтут бессознательно». И так было испокон веков. «Да будет мне стыдно», — клялись древние русичи, еще не познавшие христианства, но от рождения несущие в своей душе десять библейских заповедей.
Еще больше антиномичности в отношениях русских и власти. Совершенно разные авторы (разные по времени, в котором они творили, и по своей политической ориентации) говорят примерно одинаково о наличии в характере русского народа приверженности к неограниченной монархии — с одной стороны, и беспредельной анархии — с другой (Рюрик и новгородцы; князь Игорь и древляне; Андрей Боголюбский и удельные князья; Иван Грозный и князь Курбский; Петр Великий и старообрядцы; императоры всероссийские и Разин, Пугачев, Радищев, Кропоткин; Ленин и Антонов; Сталин и многоцветье фракционеров), о рабской покорности и бессмысленных, беспощадных бунтах.
Как к этому относиться? Хорошо это или плохо? Полезно или вредно русскому народу? Гордиться или стыдиться своей истории? Однозначного ответа нет, и лежит он, видимо, в совсем другой плоскости. Если с этой антиномичностью, с этим своеобразием мы живем и здравствуем более тысячи лет, то этому нужно только радоваться и воспринимать эти противоречия как своеобразия русского характера и русской истории. Да, что-то у нас плохо, но ведь что-то и хорошо. «Плохо» по-русски и «хорошо» по-русски, ведь не зря народная мудрость гласит: «Что русскому хорошо, то немцу смерть». Видимо, существует и обратная зависимость, поэтому и не нужно, а вернее, смертельно опасно переделывать нас на немецкий, американский, японский лад. Вот такие мы «неправильные» люди.
Создав своими руками величайшее государство в мире, существующее вот уже второе тысячелетие, русские остались самым безгосударственным народом. Мы стесняемся не только богатства, но и власти. «Русский человек всегда любил жить в тепле коллектива, в какой-то растворенности в стихии земли, в лоне матери», он знал себе цену: не хуже и не лучше других, вот и не любил высовываться, а если «обществу» был нужен выборный, гласный, депутат, член парткома, то на это место он с радостью выдвигал бобыля, бездетного, «новенького», мало загруженных творческими и производственными заботами.
Н. А. Бердяев отмечал, что для безгосударственного русского народа власть всегда была внешним, а не внутренним принципом, как будто она не им (народом) создавалась, а приходила извне. Поэтому власть так часто производила впечатление какого-то иноземного владычества.
А разве это не так? Честно говоря, мне и самому не нравится варяжская версия происхождения русского государства, но куда деваться, если она так органично вписывается в нашу более чем тысячелетнюю историю. Вспомним, кто были первыми дворянами (дружинниками) у киевских князей? Варяги. И только потом — племенные русско-славянские вожди, ставшие данниками этих князей варяжского происхождения. А куда подевались вожди угро-финских племен, проживавших вперемежку с русичами? Их уничтожили, превратили в рабов? Отнюдь, они так и остались их вождями со своими правами и привилегиями, но уже «под рукой» русско-варяжского князя. Покорение Казани и Астрахани породило десятки татарских княжеских родов, воссоединение Украины с Россией дало толчок к образованию влиятельной шляхетской партии при московских царях. Аналогичные результаты дало присоединение Прибалтики, Кавказа. Головокружительную карьеру делали западно-европейские «искатели счастья и чинов».
А что же русские? Как ни странно, но русские дворяне не имели никаких привилегий, никаких преимуществ перед пришлыми людьми, перед иноверцами, перешедшими на русскую службу. «Ты, русачок, у меня свой, — мог говорить какой-нибудь удельный князь, — еще отцом завещанный, и деваться тебе от меня некуда. Сиди и не рыпайся. А вот Ибрагимку мне к Москве (Твери, Владимиру, Рязани) привязать нужно, а чем я его могу ублажить? Людишками, деревеньками, рухлядишкой какой». Сегодня Ибрагимка, завтра — Якоб, послезавтра — Казимир, Генрих, Франек, а свой Иван так и сидит в своем медвежьем углу, тянет жилы из себя и своих крестьян, да еще как тянет, ведь ему следует не отстать от новых фаворитов ни конем, ни оружием, ни красным платьем.
Читаешь о дохристианских временах и на каждом шагу спотыкаешься о варяжские имена. Путешествуя во времени, убеждаешься, что этим иностранное влияние не ограничилось. Вокруг великих князей все плотнее сжимался круг, состоящий из представителей половецкой, литовской, польской, татарской знати и авантюристов. При Алексее Михайловиче в Москве возникает Немецкая слобода, где кучкуются уже выходцы из Западной Европы. Но тогда у власть предержащих еще хватало ума не допускать их до управления государственными делами. Торговля, медицина, инженерское дело, наемничество — вот сфера приложения их труда. Но век Московского царства был недолог. Последний русский царь Петр I по собственной инициативе организовал третью (после варяжской и татаро-монгольской) оккупацию Руси-России, — немецкую. Однако если две первые были следствием временного ослабления государственности, то петровская пришлась как раз на время экономического подъема и роста внешнеполитического влияния Москвы. В этой связи напрашивается вопрос: зачем он это сделал и почему? Почему царь, дед которого получил державу и скипетр по общему приговору Земского собора и Русской православной церкви, ликвидирует этот самый собор и патриаршество?
Что это? Недомыслие, происки врагов, глупость? Ответ, мне кажется, до неприличия очевиден. Петр боялся своей страны, своего народа. Он боялся, что сильные русские государственные мужи свергнут его с престола так же легко, как когда-то возвели на престол его деда. Боялся он и за свою жизнь. Еще свежи были воспоминания о царевиче Дмитрии, о судьбе Годуновых и Лжедмитриев. Чувствуя опасность со стороны мудрой царевны Софьи и шаткость своего положения от противоестественного двоецарствия со старшим братом Иваном, Петр, уже вкусивший ядовитую прелесть власти, решил царствовать один. Но как управлять страной без помощников и советников? На кого опереться? На родственников? Нет! Слишком много сторонников Софьи и Ивана. На бояр? Еще хуже, эти не приемлют уже того малого, что стало так дорого Петру: его потешных забав, его друзей из Немецкой слободы, его немецкого платья. Остаются участники самих забав — дворянские недоросли, не отягощенные ни предрассудками, ни знаниями, и «немецкие» учителя лефорты, гордоны, брюсы, монсы — искушенные в интригах европейские «первопроходимцы», готовые на все, лишь бы поближе подобраться к трону, власти, деньгам. А для этого все средства были хороши: лесть, ложь, подкуп, оговор, табак, водка, женщины. Они разжигали в Петре честолюбивые планы, теша свое самолюбие, потакали капризам и страстям молодого царя.
С Петром I пришел конец русского патриархального общества. Общества, где бережно охранялись обычаи и традиции предков, где чтили народных героев, брали с них пример. Общества, поступательное развитие которого шло по своим законам и в том темпе, который соответствовал состоянию нации. Хотя… старое общество не отменили, его объявили как бы вне закона, «кинули на шарап», поставили «на правеж». Московской Руси противопоставили Немецкую слободу, наделив последнюю властными полномочиями и запретив первой сопротивляться. Но добыча оказалась слишком большой, а сопротивление настолько засасывающим, что Петру с его немецкими и онемеченными сторонниками пришлось учреждать новую опричнину — Санкт-Петербург, где жили по другим правилам, говорили на другом языке.
До сих пор спорят о роли Петра I в истории России, и небезосновательно. А что, спрашивается, приобрел наш первый император, заплатив 20–процентной убылью численности населения страны? Азов, Прибалтику, западное побережье Каспия — практически то, чем хотел откупиться за позорное поражение от турок в Прутском походе. Правда, отдал он только Азов.
Но разве эти подвиги так уж превышают заслуги его батюшки Алексея Михайловича Тишайшего, возвратившего в лоно русского государства Смоленск и присоединившего к своему царству Виленский край, Белоруссию, Левобережную Украину? Или их можно поставить выше планомерной колонизаторской политики злополучного Бориса Годунова? Ведь именно он возвел на путях возможного передвижения татарских войск города-крепости Воронеж, Ливны, Царицын, Елец, Белгород, Оскол, Валуйки, Царев-Борисов, а в Сибири — Тобольск, Березов, Обдорск, Сургут, Надым, Тару, что сыграло свою положительную роль в нейтрализации крымских татар, окончательном разгроме Сибирского ханства и освоении богатых южнорусских земель, Урала, Западной Сибири.
