Бегущей строкой - Елена Сергеевна Холмогорова
Миусский парк. Знакомый дом под тучей.
Канун войны… А нам казалось лучше
Бродить вдали, в краю певучих строк.
Наш тесный мир! Переступив порог,
Мы были в нем огромнее и чутче:
О звездной сфере нам поведал Тютчев,
радугами улыбался Блок.
А вечера? А «Моцарт и Сальери»?..
А книжных полок тусклые леса,
И мягкий свет, и запертые двери,
И мы вдвоем?.. А наши голоса?..
О если б мог я – позабыв потери —
Туда вернуться – хоть на полчаса!
Потери никогда не бывают забыты. А возвращение, как ни страшись, неумолимо приблизилось.
«Дорогие родители! Сообщаю вам, что вчера, 25 октября, я демобилизован. Мне выданы все документы, продукты на дорогу, воинское требование на проезд по железной дороге.
Отец со своей всегдашней ортодоксальностью оказывается в конце концов прав в своих рассуждениях о том, что “ваш мир”, заслоненный миром пяти чувств – бывает слишком неконкретным для меня. Ведь только этим и объяснить, что, развернув лист газеты с Указом, я заявил тотчас же: “Нет-нет, что касается меня, то я еще хочу служить – год, самое меньшее”. И в эту минуту я не допускал ни малейшего сомнения в том, что для меня это – правильно, умно, честно и выгодно для меня, для моего развития, моей деятельности, моей поэзии.
Пусть этот случай станет мне примером того, как не нужно решать серьезные вопросы своей жизни… Я забыл самое главное: какое огромное и долгожданное счастье ждет меня! Беседы с отцом, наши прогулки по таинственным переулкам, наша мастерская, где он будет писать, поминутно пятясь, отходя от картины с палитрой и кистями, а я буду вслух читать ему Овидия или Достоевского!.. К чему мне не моя жизнь, когда так четко определилась моя жизнь! К чему мне чужие люди, когда живы, ждут меня и любят мои люди!» (26 октября 1945 г.)
Все встает на свои места. Осознание реальности приходит постепенно и очень мучительно. Чего стоит одно признание: «я забыл самое главное».
Наверное, у каждого так бывает даже после недолгой отлучки: входишь – и в первую секунду не узнаешь дома – все было не так. И почему-то всегда комнаты кажутся тесными. Представляю отца, в шинели, с фанерным чемоданом переступившего порог квартиры на 3-й Миусской, где прошли и первые годы моей жизни, как он не узнал своего отражения в огромном, до потолка, старинном зеркале, властвовавшем в передней…
В череде непрерывно и малоосмысленно меняющихся наших светских праздников День Победы – единственный вроде бы стоит незыблемо и отмечается даже в «некруглые» годы. Пока. А я теперь, наверное, лучше понимаю, почему именно Девятое мая для меня день памяти отца.
Хотя – «…тот ничего не знает о войне».
Соседи по светлому будущему
Странное дело: до замужества я практически не бывала на кладбищах. Мои дедушки и бабушки были живы, где похоронены более далекие предки, я не знала. И потому для меня эти островки покоя были какой-то абстракцией, музеем. И то, что в семье Миши поездка на кладбище – это не просто уборка по весне или цветы по особым поминальным дням, а привычный и частый маршрут «просто так», поначалу показалось мне удивительным. Впрочем, объяснение было вполне логичным. Отец умер, когда Мише было шесть лет, и поездка «к папе» почти каждое воскресенье сделалась привычкой. Его мама рассказывала мне, что маленький Миша всегда брал с собой на кладбище игрушку, а возвращался без нее – зарывал в землю «чтобы папа в них играл». Но однажды, когда она маленькой тяпкой рыхлила землю, чтобы посадить астры – лето кончалось, а они цветут до октября, обнаружила зарытую конфету. И вот тогда они впервые заговорили о смерти.
– Ты думаешь, папа твою конфету съест?
– Как же съест, ведь он мертвый?
– А зачем тогда зарыл?
– А что, мне не жалко.
– Ну, тогда хорошо. Вот мы приезжаем сюда, сажаем цветы, они этого не знают, но мы показываем, что их помним.
– Кому показываем?
– Да сами себе, своей совести.
– А им больно лежать, мертвым?
– Нет, мертвым не больно, они ничего не чувствуют.
– Значит, лучше быть мертвым, чем больным?
– Больной может выздороветь, а мертвый только в сказках оживает.
– А почему ученые не придумают живую воду?
– Пока не получается. Человеческий организм очень сложно устроен.
– А кто так устроил, почему нельзя было проще?
Тут моя свекровь-атеистка, как сама рассказывала, постаралась уйти от ответа.
Миша с детства застревал у белых мраморных ангелов. Они склоняли головы над плитами и прикрывали их крыльями от дождей и снегов. Фамилии на этих плитах, по большей части, были иностранные, иногда написанные изломанными буквами, которые даже мама разбирала с трудом и называла готическим шрифтом. В сложном начертании непонятных букв ему чудилось что-то таинственное, особенно манили прописные: они то карабкались на верхнюю строку, то цеплялись за нижний ряд. Мама объясняла ей, что когда-то на этом кладбище хоронили иностранцев, а потом уже все смешалось, но по традиции его до сих пор называют Немецким.
Введенское кладбище, хоть не только в черте города, но теперь едва ли не в центре, расположено неудобно, далеко от метро. Долгие годы, пока в семье не появилась машина, поездка с пересадками на метро, а потом на трамвае была утомительной. У могил надо было сесть на лавочку и закурить. Миша и мама курили «Беломор», я – сигареты с фильтром. Только после этого можно было приступать к уборке и сажать цветы. Потом мама легла в землю рядом с мужем. Мы с Мишей и его старшим братом Олегом решили поставить новый памятник. Увы, через несколько лет имя Олега пришлось написать на гранитной плите. Годы жизни выбили очень крупно. Я посетовала, что на нас с мужем места почти не осталось. Рыжий башкир Зуфар, уже много лет смотритель этого участка, как умел утешил:
– А у вас фамилия с мужем одна?
– Да.
И тут он жестом фокусника вынул из кармана рулетку и начал сосредоточенно мерить плиту, даже, кажется, губами шевелил. Он поворачивал стальную ленту и так, и сяк и, наконец, торжественно изрек:
– Поместитесь!
На соседней могиле – дяди и тети – стояла небольшая белая плита с красивым фигурным бортиком. После одной из наших первых поездок муж подвел меня к изящному старинному столику на фигурных ножках, служившему
