Коллектив авторов - Сравнительное богословие. Книга 5

«Мифологическая и ритуальная разработка этого мемориального «now-how» происходит в 60-е годы и позже: «Эстафету вечного огня с Марсова поля приняли во многих городах страны. Он вспыхнул у братских могил и памятников как символ вечной славы героев, погибших за революцию, за Советскую родину. 8 мая 1967 года Вечный огонь из Ленинграда был торжественно доставлен в Москву и запылал у Кремлевской стены на могиле Неизвестного солдата… 9 мая 1960 года было открыто Пискаревское кладбище… После митинга на Марсовом поле рабочий-новатор Кировского завода П.А.Зайченко зажег факел, перевезенный затем на машине в сопровождении почетного эскорта мотоциклистов на Пискаревский мемориал. Негасимый огонь зажегся в чаше 27 января 1966 года — мемориал на Серафимовском кладбище. Негасимое пламя доставлено с Пискаревского мемориала. К героям Революции примкнули герои Великой отечественной войны. Эстафета Вечного огня олицетворяет бессмертие подвигов поколений борцов идей за торжество социализма».

Итак, «вечным огнем» помечаются места захоронения погибших (умерших безвременно). Основанием для такой пространственной разметки определено приписываемое этим умершим целеполагание собственной смерти — за торжество социализма.[343] О том, что это в реальности не всегда так, можно судить исходя из здравого смысла: к жертвам за торжество социализма отнесены жители Ленинграда, умершие в блокаду от голода и холода, смерть которых трудно отнести к свободному выбору «вольной муки» за социализм, а также случайно убитые на улицах в время февральского переворота 1917 года.

П.Вайль и А.Геннис отмечают, что именно в интересующий нас период — время распространения мемориалов по территории СССР — в 60-ые, наряду с ортодоксальной точкой зрения на войну (против уничтожения первого в мире социалистического государства), существует и другая. По ней война представлялась схваткой в мировым злом. «Война народная переродилась в войну священную, в дело не только государственной или исторической важности, но и событие мифологическое, вроде борьбы богов с гигантами».[344] Справедливости ради отметим, что священной, война 1941 года была названа сразу же: «идет война народная, священная война». Великая Отечественная война была названа священной войной за веру в торжество социализма.

На рубеже 70-х годов появляются более откровенные мифологические трактовки избранного для организации ритуального пространства символа. М. Поступальская в книге «Вечно живой. Рассказы об огне», выпущенной издательством «Детская литература» 50-тысячным тиражом в 1967 году пишет: «Где огонь — там тепло, свет, там люди! Огонь живет в огромной доменной печи и дрожит на свечном фитильке. Он горит в большой чаше на могилах бойцов и синим венчиком окружает газовую горелку. Он озаряет небо праздничным салютом и сыплется искрами из трубы старенького паровоза».

«Недалеко от Баку, в Сурахах, в древности была сооружена высокая труба. По ней из земли шел природный газ. Труба эта возвышалась над храмом огнепоклонников…»[345] И далее: «Во всех огнях есть отсвет первобытных костров, что горели когда-то в пещерах… И до нынешних дней не погасла искорка этого древнего огня. И в наше время есть обычай постоянно поддерживать огонь в местах особо дорогих и памятных, например на кладбищах, где похоронены бойцы, павшие в сражениях за родину».

Содержательное поле символа усложняется: в единую цепь связываются ритуальные костры огнепоклонников (огонь как способ связи с метафизическими силами), костры пещерных предков (огонь пещерного костра как знак победы человека над природой — ср. сырое/вареное, холодная и горячая культуры) и огни над могилами погибших.

Более близкая по времени ритуальная «ссылка» приведена в компилятивной работе В.А.Кадыбко «Огонь с Марсова поля»:

«В канун 40-летия Великой Октябрьской социалистической революции на Марсово поле к братским могилам пришли трудящиеся Ленинграда — представители общественных организаций и воинских частей… Под звуки «Интернационала» здесь был зажжен вечный огонь. С тех пор он горит неугасимо как символ бессмертия великих идей Октября. Сбылись пророческие слова американского журналиста, большого друга Советской России Альберто Рио Вильямса, который еще в 1917 году написал: «Свет справедливости[346] будет исходить не из факела статуи Свободы в Нью-Йорке, а из священных могил Марсова поля, где покоятся борцы за социализм».[347]

Подведем итог.[348] Газовые светильники зажигают в местах особых захоронений. Это — захоронения людей, умерших безвременной смертью. Мемориалы приписывают, похороненным в них, подвижническую мотивировку собственной кончины/гибели. Вечный огонь является элементом ритуального текста, который одновременно адресуется и мертвым и живым. Мертвым этот текст сообщает о том, что живые памятью обеспечивают их бессмертие[349]. Но в чем смысл сообщения, обращенного к живым посетителям этих мест?

Есть в городе памяти много домов,Широкие улицы тянутся вдаль,Высокие статуи на площадяхСтоят — и сквозь сон улыбаются мне.Есть в городе памяти много мостов,В нем сорок вокзалов и семь пристаней,Но кладбищ в нем нет, крематориев нет, —Никто в нем не умер, пока я живу.[350]

Нас интересовал не генезис или типология символа, но принцип его работы. Он состоит в превращении временного вектора — от настоящего в прошлое.[351] Возникшая (пусть и вполне осознанно) здесь и теперь символическая форма завершает «семиотический объект»,[352] который за очень короткий временной период становится социальным институтом, конвейерным способом преобразующим индивидуальные миры граждан в одну общую реальность, этим «семиотическим объектом» закодированную.[353]

Все ритуальные огни и мемориальные сооружения нашей советской родины служат урочными местами — ритуальными площадками. Эти ритуальные площадки в строго отведенное для этого время — красные дни советского календаря становятся местом посвятительных или календарных ритуалов — посвящение в пионеры, митинг в память — летия со дня.[354] Поражает плановость (дело пятилеток) и размах культового творчества, как в отношении их созидания (пространство), так и во отношении их внедрения в повседневную жизнь (время): конструируется хронотоп. Посещение ритуальных мест до сегодняшнего дня — обязательный элемент протокола официальных визитов. Оно было включено во все экскурсионные планы туристических бюро на всей территории СССР.

Очевидно, что газовый факел над захоронением — дальнейшая разработка начатой с первых дней русской революции работы по созданию новых святынь. Ленинский план «монументальной пропаганды», впервый возглашенный декретом «О снятии памятников, воздвигнутых в честь царей» (Собрание узаконений и распоряжений, N 31 от 15.04.1918), как отзывались о нем свидетели, был «органически связан с великим делом культурной революции, с коллосальной перестройкой человеческого сознания, которую сделали возможной великие дни Октября».[355] Иными словами, пространственные объекты, в соответствие с определяющей их идеологией, должны были стать (и стали) инструментом, преобразующим внутреннее (когнитивное, эмоциональное) пространство граждан.

Ленинский мавзолей стал идеологическим фокусом монументальной пропаганды, что вряд ли было задумано автором плана. «Место для Мавзолея было выбрано на Красной площади. Она стала форумом социалистической Москвы, площадью, где у кремлевской стены погребены борцы, павшие за революцию… Трудность состояла в том, что следовало… создать такое сооружение, в котором была бы выражена идея бессмертия (курсив мой — С.А.) великого дела Ленина». Архитектурное решение мавзолея, разработанное архитектором Щусевым представляло собой «прямоугольный объем, составляющий как бы основание сооружения». Он «увенчан ступенчатой пирамидой,[356] которая несет завершающую часть, утвержденную на колонах-столбиках. Здесь использованы древнейшие традиции надгробных памятников, имеющих своим прототипом простой курган (о чем не раз говорил Щусев)».

Итак, идея вечной жизни в памяти народной, сформулированная Луначарским и начертанная на мемориале Марсова поля в 1919 году, через бессмертие дела Ленина, развивается в факт «бессмертия» его тела — бальзамирование. Приведем некоторые выдержки, из обращений, пришедших в Москву сразу после смерти Ленина: