Петр Романов - Преемники: от царей до президентов
В мифотворчестве и пропаганде, как и в кулинарии, очень важно грамотно выдержать пропорции. Шагинян умела делать это тонко. Найти в приведенном фрагменте подвох не так-то просто. Все верно, например, относительно проработок. Скромно умалчивается лишь о двух моментах. Во-первых, о том, что после подобной проработки человек в лучшем случае становился в обществе изгоем, а в худшем — отправлялся на смерть в лагеря. Во-вторых, что практика публичных проработок, как на собраниях, так и в печати, со смертью Сталина отнюдь не исчезла, а приобрела лишь более мягкие формы. По образному выражению Шагинян, в человека теперь палили не из пушки, а из ружья.
Еще интереснее рассуждение Шагинян о ленинской педагогике, особенно о человеке как средстве и цели. Я уже цитировал в этой книге слова первого русского канцлера Афанасия Ордина-Нащокина: "У нас любят дело или ненавидят его, смотря не по делу, а по человеку, который его делает". С этой точки зрения Сталин канцлеру, безусловно, не понравился бы, а вот Ленин, вероятно, да, поскольку ценил в людях не личную преданность, а как раз преданность "великому делу", которому служил и сам. В этом смысле, как легко заметить, Ленин полностью выпадает из череды российских преемников, для которых личная преданность всегда была главным качеством в помощнике.
В репрессиях против своих соратников Ленин не замечен. Чтобы добиться нужного решения, вождю хватало аргументов. Ленин был остр на слово, так что ругани в его полемических работах можно найти предостаточно, но все это не личностные, а идеологические оценки. Сегодня он называл Троцкого Иудушкой, Каменева и Зиновьева предателями, Луначарского за богостроительство ругал святошей, а завтра, "перевоспитав их", снова считал ближайшими помощниками, доверяя самые ответственные посты.
Сталин не забывал старых разногласий — Ленин сошелся бы и с ненавистным ему Каутским, если бы тот вдруг встал на ленинскую позицию и это было нужно для Дела. Примером тому Троцкий, с которым Ильич так упорно воевал в дореволюционный период.
Загадочный Февраль 1917 года с его невнятным буржуазно-советским характером да еще и короткой жизнью просто снял старое противоречие — спор об этапах. Когда Ленин и Троцкий добрались до дома, им не о чем было спорить. Как блестяще заметил кто-то из аналитиков, "Февраль просто съел их противоречия". Вот они и взялись дружно делать социалистическую и мировую революцию. В важнейший исторический период "измы" ленинизма и троцкизма сошлись с точностью стыковочных механизмов космических аппаратов.
В этот момент Троцкий твердо поддерживает Ленина, отвергая вслед за ним любые аргументы колеблющихся. Отвечая критикам Троцкого, Ленин заявлял:
Троцкий давно сказал, что объединение [с соглашателями] невозможно. Троцкий это понял, и с тех пор не было лучше большевика.
В ленинском мифе человечный вождь противопоставлен бесчеловечному (Сталину). Во времена кратковременной хрущевской оттепели сотворить что-либо большее было нереально.
Однажды Шагинян, чтобы окончательно сделать из Ильича всеобщего и доброго знакомого, проехала половину Франции в поисках ленинского автографа в одном из провинциальных ресторанчиков: "Спасибо за вкусную омлетку".
Сталину с мифотворцами повезло куда меньше. Они высекали из мраморной глыбы изваяние божества, на которое потом дрожащей рукой (идол не дремал и всегда мог разгневаться) наносили некое подобие живых черт. Мрамор, однако, холоден, а под ударами разочарованной толпы хрупок.
В отличие от сталинских мифотворцев, Шагинян мудро, кропотливо и предусмотрительно "отогревала" ленинский монумент, а в человека можно не только верить, его можно еще любить, а главное — прощать.
Даже с точки зрения современной политической технологии это, конечно, лукавая, но высококлассная работа. Мариэтта Шагинян отдает дань уважения могучему ленинскому уму, принципиальности, педагогическому дару Ильича, даже желудку (почему бы и нет), его товарищеской простоте и скромности.
Как быть с бесчеловечной Гражданской войной и мировой революцией? Что делать, если средством для достижения поставленной цели у пролетарского вождя стало все: собственная жизнь, жизнь товарищей по партии, Россия, Европа, Восток и Запад? На эти вопросы не отвечает никто из тех, кто творил миф. Вся многотомная "лениниана" — это всего лишь рассуждение о ленинских калошах во время вселенского потопа. Утопленники "лениниану" не волновали совершенно.
И тем не менее миф работал. Более того, отчасти даже не без пользы. Он привел в партию и тех, кто уже на закате советской эпохи попытался, правда безуспешно, реформировать КПСС. Недаром самым первым лозунгом внутрипартийных реформаторов стал призыв вернуться "к ленинским нормам партийной жизни". Это единственная позиция, на которой раскольники могли поначалу закрепиться без риска быть немедленно растоптанными партийными носорогами. Охраняло смутьянов все то же священное "ленинское табу".
Позже именно эти смутьяны, "дети Шагинян", встали во главе всех важнейших политических течений в новой России. В том числе и по этой причине сказка о человечном вожде, полагаю, еще поживет.
Так что ленинский миф сложен из прочного материала, и идти на него со стеклянным тараном — а это случается нередко — по меньшей мере глупо.
Чего стоят, например, примитивные попытки сделать из Ленина маньяка, подобие серийного убийцы с психическими отклонениями. Некий психоаналитик, рассказывая, как малыш Ульянов откручивал ноги у подаренной ему игрушечной лошадки, сделал, например, на этом основании глубокомысленный вывод о врожденной склонности будущего вождя к насилию. Сколько сломанных в детстве игрушек на счету мировой демократии, психоаналитик при этом почему-то не вспомнил. А жаль. Кстати, Ильич в детстве еще и разбил графин.
Другой антикоммунист всерьез упрекал Ленина в том, что тот недостаточно читал. Если бы вождь прочел труды такого-то социолога и такого-то экономиста, утверждал он, то марксист, несомненно, изменил бы свои взгляды.
Ну что тут скажешь. Ленин прочел за свою жизнь больше книг, чем подавляющее большинство бывших и действующих ныне политиков. Читал он постоянно, не мог не читать и, сколько бы ни читал, испытывал книжный голод. Многие месяцы его жизни прошли в читальных залах крупнейших европейских библиотек, где он изучал труды на английском, немецком, французском, итальянском и на некоторых других языках. И все это были серьезные фолианты или подшивки европейских газет.
Ленин прочел больше антикоммуниста Черчилля и намного больше антикоммуниста Рейгана. Больше многих членов нынешнего Европарламента, Конгресса США, российской Думы и израильского Кнессета. Подозреваю, что Ленин прочел больше книг, чем сама мать Тереза. Но так уж вышло, что благодать сошла не на него.
Может быть, как раз наоборот: матери Терезе просто повезло, что она в юности не прочла Чернышевского?
Еще в советской школе, зачитываясь до дремоты очередным сном Веры Павловны, я испытал искреннее недоумение: что же могло так горячо заинтересовать вождя мирового пролетариата в безнадежно скучной книге Чернышевского "Что делать?".
По нынешним временам роман и вовсе трудно переварить. Тем не менее единожды прочесть его рекомендую. Хотя бы для того, чтобы понять, с какой малости начинается иногда большая беда. Главный персонаж книги, некто Верочка Розальская, как пишет Чернышевский, "от мысли о себе, о своем милом, о своей любви… перешла к мыслям, что всем людям надо быть счастливыми и что надобно помогать этому скорее прийти".
Здесь и лежат истоки ленинизма. Владимир Ульянов рассказывал, что перечитал роман "Что делать?" "за одно лето раз пять, находя каждый раз в этом произведении всё новые волнующие мысли". Впрочем, главная мысль уже прозвучала: счастливыми должны быть все и "надобно помогать этому скорее прийти".
Следует признать, что зачитывались романом Чернышевского в ту пору многие молодые и немолодые уже русские интеллигенты. Секрет был в том, что роман воспринимался не как рядовое чтение, а как революционная каббала, наполненная, дабы избежать цензуры, разнообразными намеками и символами. Эта книга читалась по пять раз за лето (и не одно лето подряд), потому что изучался не столько текст, сколько подтекст. Отсюда у Ленина и появлялись "всё новые волнующие мысли".
Юный Ульянов отнесся к книге необычайно серьезно. Своим доскональным знанием романа Ленин поражал собеседников и многие годы спустя, уже перелопатив всего Маркса, Энгельса, Фейербаха и Гегели. Однажды уже в зрелом возрасте, беседуя о книге Чернышевского, он с подростковым воодушевлением воскликнул: "А даму в трауре помните? Она зовет в подполье. В этом же весь смысл!"
Сны эмоционально отзывчивой Веры Павловны Розальской, а всего их в книге четыре, были наполнены массой воодушевляющих интеллигенцию символов, причем чаще всего собеседницей Верочки являлась некая дама — то мрачная, то веселая, то в трауре, то в праздничном одеянии. Помимо того, что дама была столь переменчива, она и разговаривала исключительно эзоповым языком. В первом сне загадочная незнакомка становилась то француженкой, то англичанкой, то русской, то немкой, а на прямой вопрос об имени и отчестве отвечала возвышенно, но уклончиво: "Ты меня зови любовью к людям".
