Журнал Русская жизнь - Лузеры (декабрь 2008)
Вокруг Мадрида лежала страна, большая, с горами, долинами и реками, с городами, монастырями и университетами. С трех сторон страна была отделена от мира водой, а с одной - горами, но за водами и горами были еще земли, принадлежавшие королю этой страны, и страна устала оттого, что она такая огромная и несвязанная, и везде говорили о том, что грядет что-то нехорошее, говорили и в Старой Испании, и в Новой, и в Антверпене, и в Неаполе. Двое на фоне серой стены к этому внимательно прислушивались.
Наверху, на стене, справа от бородача в шляпе и слева от мулата в халате, латинским шрифтом, напоминающим шрифт на римских древностях, выведено: MOENIPPUS около бородача и AESOPUS около мулата. Имена двух античных рабов, добившихся свободы и очень презиравших и своих хозяев, и свою свободу, все и всех, что их окружало. Если бы имена не были поставлены рядом с этими фигурами, никто бы не догадался, как их зовут. Впрочем, и имена мало что проясняют - зачем Веласкес заставил стоять их в покоях Торре де ла Парада? Что он этим хотел сказать? Как относился король к ним, к тому, что они несколько свысока смотрят на него своим оценивающим взглядом, один - насмешливо, другой - всепонимающе? Кто это, современные Веласкесу нищие, получившие, как кличку, имена древних греков, или Менипп и Эзоп на все времена, современные как в Древней Греции, так и в Испании Филиппа IV, и в России начала двадцать первого века? Скорее, второе, так как искусство всегда современно. Оно отрицает разницу между прошлым и настоящим, и веласкесовские Менипп с Эзопом очень внятно говорят, что отличие между античной Грецией и Россией третьего тысячелетия после Рождества Господня не столь уж и существенно. Можно просто встать у серой стены и смотреть на все вокруг отчужденно. Иронично усмехаясь или благожелательно вдумываясь, как вам угодно, но мало переживая из-за того, что ты не можешь на что-то влиять. Ведь отказ от всего - это такое богатство.
Глеб Смирнов-Греч
Идеальное логово
Главному русскому архитектору 500 лет
Когда впервые смотришь на постройки Андреа Палладио, разбросанные вокруг небольшого городка Виченца в венецианской провинции, трудно отделаться от впечатления, что «где-то это мы уже видели». Но откуда у нас, родившихся далеко от Италии, «врожденное представление» об этом ренессансном зодчем? Тем не менее нам будто знаком его язык. Палладио в 1570 году пишет о голубятнях на вилле Эмо: «Due colombare, che apportano utile al padrone e ornamento al luogo». Прошу перечесть эту фразу - даже человек, не знающий ни слова по-итальянски, - точнее, думающий, что не знает, - уловит смысл практически каждого слова. «Две голубятни, которые приносят пользу хозяину и украшают место» - все итальянские слова этой фразы понятны русскому уху, от due идет дуэт, в colombare звучит коломбина (голубка), utile - утиль, утилитаризм, padrone - патрон (хозяин), ornamento - орнамент, от luogo - лого и, как знать, быть может, - «логово». Подобно тому, как в русском языке имеется масса слов итальянского происхождения, нам в той же пропорции знаком, как «врожденная идея», стиль Палладио, его архитектурный язык. Он в геноме русской культуры.
Начиная с построек Кремля «с их итальянскою и русскою душой», на Руси прививается итальянский стиль. Европейский проект России, предложенный Петром, быстро берет курс на «правильную архитектуру», как тогда называли архитектуру итальянскую. В 1715 году наши пансионеры-архитекторы оправляются в Италию и Голландию. Но довольно скоро русские перестают строить на голландский манер, переориентировавшись на итальянские образцы. Итальянское значило - Палладио. Уже в 1716 году, на заре петровского проекта России Ю. Кологривов переводит первую часть знаменитого палладиева трактата об архитектуре. Русские жилища производят впечатление построенных «в итальянской манере», как говорит в 1711 году швед Эренмальм о доме Меншикова на Васильевском острове - действительно, он имел усадебную композицию, и завершение боковых ризалитов напоминало палладианскую виллу Барбаро. Даже неоготический Баженов, проектируя в 1765 году увеселительный павильон в парке Екатерингоф, отмечает в пояснительной записке к проекту, что «пропорции сему дому я дал Палладиева вкуса, кой в строении увеселительных домов более других я почитаю». Уже во второй половине ХVIII века все работавшие в России зодчие были горячими приверженцами вичентийского мастера. Многие архитекторы, строившие новую столицу при Екатерине, особенно приехавшие в Россию в 1779 году Кваренги и Камерон, были истыми палладианцами. А. Неелов реализовал в Царском Селе (правда, в миниатюре) проект, который в XVI веке Палладио безуспешно предлагал для моста Риальто в Венеции.
Ампирный Петербург, доживший вплоть до радикальных застроек города доходными домами конца XIX века в модном тогда «парижском» стиле, выглядел как одна сплошная импровизация на темы Палладио, и Невский проспект сплошь состоял из колоннад. Неважно, что на маркиза де Кюстина эти колоннады на наших северных широтах производили впечатление величественного идиотизма и весьма out of fashion - эмансипированный маркиз был носителем буржуазных общественных идеалов. Классическая Москва дворянских домов усадебного типа тоже в основе своей палладианская, - и это немудрено, так как именно Палладио впервые, еще в середине XVI века разработал типологию усадьбы, и таким образом все наши дворянские гнезда восходят к его идеям.
Хотя мало кто из русских архитекторов XIX века видел воочию и штудировал его постройки. Не беда: Палладио позаботился о том, чтобы о них знали во всех концах света, опубликовав под конец жизни полный свод своих проектов и чертежей. Получилась своего рода иллюстрированная книга рецептов - с подробными описаниями планов, фасадов, классических ордеров и гармонических соотношений пропорций. Таким образом он оказал беспрецедентное влияние на дальнейшее развитие европейской архитектуры, в частности, русской. Его трактат станет настольной книгой для многих поколений архитекторов. В дидактических целях Палладио аккуратно расчленил архитектуру на набор модулей, схем и матриц, разобрав на некие «элементарные частицы» все составные зодческой работы. Из этой книги можно было бесконечно черпать идеи для комбинаций. Достаточно было просто складывать из полуфабрикатов новые и новые модели зданий - бери и комбинируй, чего изобретать. Вот и пользовались его трактатом как кладезем формул-подсказок. Но ведь как бывает? Он-то нашепчет подсказки, да только двоечник вечно не расслышит, как следует, и выдает абракадабру… Так что в этих подсказках - как секрет грандиозной популярности палладианства, так и причина многих архитектурных фиаско.
Но не сам ли маэстро в том виноват? Благодаря трактату, он сделал свой язык доступным для всех. Вот все и строят, даже не имея к тому особого призвания. В отличие от множества своих последователей, Палладио хоть и был классицист, отнюдь не страдал педантизмом (классицизм и педантизм - совсем разные вещи). Он, если присмотреться, скорее сумасброд от классицизма, позволявший себе остроумные вольности (достаточно взглянуть на виллу Пояна или Вальмарана, поражающие своей современностью, - какой-то немецкий экспрессионизм, Баухаус). Тонко подметил Муратов: «Того, кто стал бы искать у Палладио классического примера, великий мастер заразит скорее творческим своеволием. Не близок ли к абсурду фасад палаццо Кьерикати с его портиком во всю длину нижнего этажа и двумя лоджиями, едва оставляющими место для пяти окон на середине верхнего этажа, и не есть ли в то же время этот необычайный фасад - шедевр движения? Никакой другой архитектор не был так чужд шаблону и постоянной формуле. Каждое свое здание, как задание, Палладио решал наново, не только в общем, но и во всех частностях. Гениально одаренный чувством пропорции, он поражает их крайним разнообразием. Вариации меры в его колоннах и его ордерах неисчерпаемы, расчленение фасадов и деление планов всякий раз изобретены им по-иному. Палладио никогда не повторял себя, и в то же время все, что им создано, могло быть создано именно им, и только им одним. В этом его глубокое отличие от палладианцев. Палладио надо долго изучать, любить, а потом забыть его формы - изучать для того, чтобы проникнуться его духом свободы».
Воистину, в Палладио трудно не влюбиться. Не потому ли, что влюбленные всегда глупеют, появился весь этот выводок «душечек»? Которые говорят не языком Палладио, а обратным переводом с него. Такова подоплека неудач лже-палладианства. Зато неизбежно приводят к успехам вольные трактовки его стиля - в духе генетической с ним преемственности, как от отца к сыну.
Итак, с конца ХVIII века дух Палладио плотно поселился в России. Русские начинают возводить в своих вотчинах сотни усадеб, весьма схожих и по функции, и по виду с виллами венецианской знати эпохи Ренессанса. В частности, продолжателем дела итальянского маэстро был Николай Львов, приятель Державина и прекрасный архитектор. Он строил своим друзьям и соседям усадьбы в очень палладианском вкусе, призывая соотечественников принять Палладио за образец: «Его монументы, в которых чистота вкуса, соразмерность частей, выбор украшений, сделали Палладия всех просвещенных народов общим архитектором».
