Михаил Горбунов - К долинам, покоем объятым
— Ну что ты, что ты… Не надо! — Он чувствовал, что сам вот-вот расплачется, смешался окончательно. — Давай лучше говорить о чем-нибудь хорошем. Ну вот у тебя сегодня день рождения…
— День рождения… — отозвалась она, как ребенок, твердящий урок.
— И я сейчас пойду за цветами…
Она вскинулась, чуть не захлопав в ладошки:
— Ой! За цветами? И я с тобой!
— Э, нет! Что люди скажут? Сама себе пошла за цветами… Ты лучше сообрази здесь что-нибудь. — Он мигнул ей: — На двоих. У нас ведь есть все.
Она осторожно поглядела на него.
— Может, покушаем в буфете, горяченького… Кофе попьем… Завтра же нам идти в ресторан…
Еще вчера Говоров скрепя сердце согласился с таким предложением Веры — отметить День Победы в ресторане. Он ясно понял, что отказ жестоко обидел бы ее, что их с Ириной Михайловной общество — догадывался зачем — нужно было ей. Предстоящая миссия повергала его в уныние, сейчас он не хотел о ней думать, и легкое застолье по-походному в это первое утро в незнакомом городе должно было служить ему выстраданным возмещением того, что ждало его завтра, и он ни за что не уступил бы. Ирина Михайловна, впрочем, и не боролась, она сама желала так редко выпадавшего им уединения.
Он вышел на улицу. Ему сказали, что цветы можно купить недалеко, в скверике. Он не торопясь пошел в том направлении с томящим предчувствием какого-то открытия, — тогда, тридцать лет назад, было такое же солнечное утро, словно благословенная дань после изведших душу солдатам, изнуривших фронт денных и нощных мартовских дождей, непролазных черных дорог; голова у Говорова тупо гудела — сказывалась рваная бессонная ночь штурма. Во всяком случае, ему так хотелось думать — сказывалась ночь штурма, он пытался забыть плеснувший совсем рядом пламень взрыва — там, в Кучугуре, мгновенно упавшую тьму, она длилась совсем немного, несколько минут, за которые к нему успела подбежать Таня. Голова странно гудела у Говорова с той мгновенной смены слепого огня и кромешной тьмы, поташнивало, но ничто не могло оторвать его от взвода, — ни тогда, когда вернувшимся зрением он увидел своих солдат, ни в ночь штурма. Наутро город был взят. Толпы пленных — немцы в сером, румыны в яично-болотном, рваном, жалко обвисшем — жались к стенам домов, с трудом веря, что живы, что их уже не погонят под русский свинец, — кто же в то утро помышлял о сне и отдыхе!
Искореженным железобетоном зиял взорванный порт, омываемый неправдоподобно синим, как на рекламных открытках, морем. Улицы скрипели битым стеклом, кирпичной крошкой. Дышали гарью выбитые окна, пустые обугленно-красные коробки домов. Но было солнечно, тепло, центр города запрудили солдатские ватаги, будто собравшиеся на гулянье. Сейчас Говоров почему-то ничего не узнавал, хотя так же ярко светило солнце и было свежо, приподнято; близость завтрашнего Дня Победы, утренняя чистота, оживление рано проснувшихся улиц наполняли его полузабытым праздником, которые так редко выпадали на фронте.
Он уже дошел до скверика, где в самом деле увидел цепочку женщин с кострами цветов в эмалированных ведрах у ног. Вдруг острый холодок сжал ему затылок: в глубине короткого затененного переулка, ярко освещенное, стояло полукруглое, с портиком в колоннах и серебристой купольной крышей, показавшееся ему совсем небольшим, как дорогая игрушка, здание театра, — и Говоров все вспомнил. Да ведь к этому скверику они и вышли тогда в стихийно возникшей демонстрации — вся пехота полка, уже без шинелей, с автоматами на шеях, навстречу слепящему солнцу, а перед этим они обогнули театр, он был весь в осколочных оспинах, штукатурка неровными пластами обвалилась, видна была старая кирпичная кладка… В каждом городе есть своя главная достопримечательность, здесь ею был театр, сохранивший в линиях искалеченных стен барочное великолепие. Все уже знали, что немцы при отступлении заминировали его, но не успели взорвать, и тут поработали наши минеры, спасли театр, это сообщало ему беззащитную прелесть младенчества.
Шла рота Говорова, шел его взвод, рядом с ним шла Таня. Она тоже была без шинели, Говоров, кажется, никогда не видел ее такой: гимнастерка на ней сидела с девичьим шиком, кудряшки выбились из-под кубанки, круглое лицо успело побронзоветь, губы запеклись легкой корочкой, рыжевато дымились улыбкой скошенные на Говорова глаза. Она легко шагала, оставив в обозе измазанную черной землей трясинных дорог тяжелую солдатскую шинель, почти запрещенно мелькали круглые девичьи коленки…
«В Кучугур, в Кучугур…» — снова решил он и направился к женщинам, продававшим цветы. Они наперебой стали зазывать его, но цветы были у всех хороши, и он не стал выбирать. В руках у него оказалась охапка тюльпанов, невероятно крупных, красных, с желтизной, разделяющей коробчато сложенные лепестки. Он еще раз глянул на мягко растворившийся в утреннем солнце театр, на душе было спокойно: он все же пришел сюда!
Улица, по которой он возвращался в гостиницу, была чиста, сверкала вымытыми к Маю стеклами витрин, свежей побелкой стен, ослепительно и подвижно пестрела солнцем, пробивавшимся сквозь мелкую серовато-лимонную листву деревьев. То и дело встречались группки цыганок, окруженных быстрыми, черными, глазастыми мальчишками. У цыганок и мальчишек трепетали в руках анилиново-красные воздушные шары, которые, крича, не умолкая ни на минуту, они предлагали каждому встречному-поперечному. Невысокий, в клешах мужчина с бурым обветренным лицом, моряк или портовик, чем-то возмутил цыганок, они уходили от него, бранясь, он со смехом кричал вслед какой-то из них:
— Пошей себе галоши из своих шариков!
Это было совсем в духе города, куда судьба занесла Говорова, ему стало весело, и с этим весельем в душе он возвратился в гостиницу.
Тюльпаны, воцарившиеся на журнальном столике и зажегшие праздничным огнем весь номер, обворожили Ирину Михайловну. Здесь же, на журнальном столике, все было припасено к завтраку. Говоров предложил и ей выпить чуточку коньяку, она, притихнув, сказала: «Налей», но пить так и не стала, просто сделала для него иллюзию участия, чокалась с ним, ободряюще кивала, обхватив еле налитый стакан своими небольшими, красивого рисунка ладонями, которые ему очень нравились и которые обычно вводили в заблуждение каждого, кто не знал Ирину Михайловну, — ее принимали за белоручку.
Так начался первый день их счастливого отшельничества.
В открытую форточку свежо веяло маем, острой горечью первой листвы, улица тонула в людских голосах, звонках трамваев, и за всем этим в глубине вставало огромным, беззвучным, невообразимо синим полушарием море, трудно верилось, что до него рукой подать.
Далее сидеть в гостинице было невозможно.
Перед ними было море во всю неоглядную ширь. К нему можно было спуститься по широкой парадной лестнице с бесчисленными ступенями. Неподалеку рябило ослепительно белое скопление мелких судов, частокол и путаница мачт. Большие корабли независимо стояли в море, на рейде, у одного, особенно отъединенного от берега, ушедшего в свою тайную жизнь, средь палубных надстроек виднелся серебристый шар, это было, вероятно, научное судно, вполне возможно, ведущее связь с космосом, оно само выглядело как бы инопланетным.
Так трудно было Говорову представить то неимоверно далекое утро, когда порт дыбился взорванными ржавыми балками, искореженной арматурой причалов. Нечто подобное бывает с человеком, который захотел бы вызвать к себе образ своей молодости, — человек не меняет кожу, как змея, всегда ощущает себя таким же, каким был, и, может, только глубокая старость принудит его к переоценке собственной натуры… Теперь ничто не напоминало Говорову о прошлом, а он интуитивно болел им, искал его.
Море звало, будоражило своей доступностью. Но, вместо того чтобы спуститься к нему, Говоров с Ириной Михайловной занялись совершенно прозаическим делом — ловлей такси, которые в эти майские дни были нарасхват. Из окошка машины, которую удалось остановить, на Говорова выглянул иссушенный, исчерненный солнцем таксист в лихо заломленной фуражке с лакированным козырьком, у него были пышные бакенбарды и настороженные, оценивающие глаза.
— Куда?
— В Кучугур. Знаете такой?
Таксист двинул бровью.
— Странный вопрос. Шестьдесят кэмэ. Только туда?
— Вероятнее всего.
— Обратная ходка будет пустая… Вы меня поняли?
— Вполне.
Они выбрались на Тираспольское шоссе. Шофер «нажал на железку», истертое, разъезженное сиденье, где разместились Ирина Михайловна и Говоров, ребристо заскрипело. Вообще машина была стара, под днищем свистело, свистел изношенный кардан, как понял Говоров. Но этот свист длился совершенно за пределами сознания Говорова, бегавшего глазами по ровным изумрудно-черным с голубизной гладям озими, по реденьким, сквозным на ветру перелескам, по белым, из силикатного кирпича, домам ближних сел в надежде что-то найти, узнать, — ведь вдоль этой дороги, только в обратном направлении, он со своим взводом и пробивался к морю, к городу, который удерживала вражеская группировка. Вот эти километры, которые таксист на своей старой лайбе преодолеет за час-полтора, они тогда шли пять суток. По ночам, когда на короткое время затихали бои, лишь разведчики и минеры уходили в кромешную весеннюю тьму, слева, где были отрезаны вражеские войска, ветер доносил еле слышный трупный дух.
