Жоржи Амаду - Каботажное плавание
— Ты с ними не едешь.
Я взрываюсь праведным гневом: на каком основании меня пытаются лишить чести и славы, отделить от патриотов, добровольно кладущих голову на плаху?! Чем я хуже других?! Родольфо успокаивает меня: «Не кричи, ты завтра тоже отправишься в Бразилию, только отдельно от остальных; они поедут поездом, а ты полетишь самолетом в Порто-Алегре с важнейшим партийным поручением». Он начинает объяснять его суть, я внимаю. Дело касается Престеса, я чувствую всю меру возложенной на меня ответственности.
В должности интервентора75 штата Рио-Гранде-до-Сул состоял в ту пору генерал Кордейро де Фариас, в будущем — маршал, а в прошлом — один из командиров «Колонны Престеса». В своей книжке «Рыцарь Надежды» я более чем лестно отозвался о его мужестве и таланте военачальника, надо думать, он остался доволен. Ну, так вот, мне следует встретиться с ним, разъяснить позицию коммунистов, решивших поддержать режим Жетулио Варгаса, раз уж тот объявил войну нацизму, а также сообщить, что было бы очень желательно и полезно, если бы он, Кордейро де Фариас, нанес визит Престесу, благо повсюду называет себя его другом. Визит этот нарушил бы ту глухую изоляцию, в которой уже семь лет пребывает главнокомандующий «Колонной» — ой, вру: главнокомандующим был генерал Мигел Коста, Престес же — начальником штаба, но заправлял всеми делами, распоряжался и отдавал приказы всем, включая Косту, он, и никто другой. Руководящие товарищи из аргентинской и уругвайской компартий сочли, что если подобное предложение Кордейро сделает известный писатель, воспевший, можно сказать, его и обессмертивший, то шансов на успех будет больше. Родольфо вручает мне билет на самолет, прижимает меня к груди: «С Богом!»
В Порто-Алегре я остановился у Энрике Скляра. Старый анархист принял меня со всегдашним своим радушием и лишних вопросов не задавал. А у меня, покуда я летел, окончательно созрел план действий, обдумать же его раньше я не мог, ибо весь вечер и всю ночь прощался с Марией-Лимонные Груди, графиней, между прочим. Она приехала из своего имения, чтобы помахать мне вслед, привезла в подарок от мужа, ценившего мое дарование, самопишущую ручку с золотым пером. Чтоб не забывал, она подарила мне трусики — маленькие, черные и благоуханные. Графиня была ярой католичкой, а потому не просто спала со мной, а прелюбодействовала, свершала смертный грех, зная, что за гробом уже приготовлены две-три вязаночки хвороста для костра, на котором гореть ей во веки веков. В самые патетические моменты стонала она: «Mea culpa, mea maxima culpa!»76 и из постели бежала прямо на исповедь.
Но я отвлекся. Вернемся к плану, который созрел у меня в самолете. Мануэлито д’Орнеллас, писатель и мой друг, был начальником департамента просвещения. Я раздобыл адрес и под вечер не спеша отправился к нему по пустынным улицам. В открытое окно увидел Мануэлито — он читал за столом. Я постучал, жена отворила, узнав меня, не удержалась от вскрика, втащила в переднюю, поспешно заперла дверь, побежала звать мужа, а заодно — закрыть окна. На меня смотрели, как на привидение.
Покуда хозяйка варила кофе, мы с д’Орнелласом беседовали, не зажигая света. Я изложил свой план, он изъявил полную готовность и заявил, что поступает в мое распоряжение. «Сейчас же поговорю с генералом, а ты сиди тут и жди». Пришла жена с чашечками: «Я до сих пор дрожу, до чего ж вы меня напугали…» Муж сказал, что скоро вернется, и мы будем ужинать. В ожидании его возвращения мы коротали время в приятной беседе, жена оказалась умненькой и начитанной, расспрашивала про Уругвай. Появился Мануэлито — генерал ждет меня в полночь, во дворце.
И с полуночи до половины четвертого мы с Кордейро обсуждали дела внутренние и международное положение, строили прогнозы. Начали, разумеется, с хода военных действий. Мы с Мануэлито, который отправился со мной, чтобы представить генералу, пытались что-то вякать, но говорливый симпатичный хозяин показал себя крупным военным теоретиком и наше штатское блеянье не слушал. Затем, когда мы остались с ним наедине, я передал ему, что было велено.
Я говорил ему, что война заставила коммунистов во всем мире изменить свои позиции, забыть былой радикализм и непримиримость, что в случае надобности они готовы даже убрать из названия своей партии слово «коммунистическая», нечто подобное уже произошло на Кубе, где они объединились с диктатором Батистой в единый антифашистский фронт, ибо самое главное сейчас — разбить Гитлера, а все прочее отходит на второй план. Мы снимаем наши недавние призывы к свержению режима Варгаса, сворачиваем нашу агитацию и пропаганду, прекращаем борьбу за социальные права бедняков, наши забастовки и митинги — все это потеряло актуальность. Надо сплотить всю нацию вокруг правительства. Кордейро, генерал и политик, слушал меня внимательно и с интересом.
Я перешел к Престесу, заговорил о посвященной ему книге «Рыцарь надежды», написанной, чтобы помочь амнистии политзаключенных. Интервентор поблагодарил меня за лестную оценку его полководческих дарований и человеческих качеств, припомнил кое-какие эпизоды, доброжелательно отозвался о Престесе, сказав, что хоть марксизм всегда был ему чужд, а себя он считает антикоммунистом, никогда не переставал высоко ценить и уважать Капитана… Сказано это было так веско и твердо, что я воспрял духом и предложил устроить им встречу.
Тут генерал задумался, словно взвешивая все «за» и «против». Да, ему хотелось бы навестить старого товарища, он считает, что к тому отнеслись с неоправданной и незаслуженной жестокостью… Есть в правительстве люди, которых он терпеть не может и не скрывает этого… Что ж, он попытается добиться разрешения Варгаса, но сумеет ли тот сломить сопротивление этих самых людей, всех этих центурионов «Нового государства», из которых самый отпетый негодяй — полковник Афонсо де Карвальо, мулат и нацист, можете себе представить такое дикое сочетание?
Он припоминает, как Орландо Лейте Рибейро тоже пытался прорваться к Престесу, добиться разрешения посетить его — и не добился. А ведь у Рибейро было два ближайших друга — Престес и президент Жетулио Варгас. Попытается теперь и он, генерал Кордейро де Фариас, но за успех не ручается.
— Оставайтесь пока здесь, — сказал он мне на прощанье. — Но предупреждаю: если поступит приказ из Рио, мне придется вас арестовать. Что же до визита к Престесу, я прозондирую почву. Поглядим.
Он проводил меня до самого выхода, и стоявшие у ворот часовые взяли на караул.
Рано-рано утром я вернулся к Энрике Скляру и застал его в сильном беспокойстве. Старик решил, что меня, как он изящно выразился, взяли за это самое место. Нет, покуда не взяли. Я иду из дворца, мы всю ночь интриговали с генералом, плели заговор, строили козни, только смотри — никому ни слова. Сую руку в карман за носовым платком, а достаю какую-то черную тряпицу — боже милосердный! это графинины трусики! — и по комнате распространяется запах мускуса. Старый Скляр раздувает ноздри, одобрительно кивает: «Какой аромат!» Я согласно киваю, я уже стосковался в разлуке, хоть еще и суток не прошло, как мы разомкнули объятия. Пожелав анархисту доброй ночи, иду спать, унося с собой реликвию.
Баия, 1974
Случилось так, что в одно и то же время, в одном и том же городе, более того, на одной и той же площади Пелоуриньо, сиречь Позорного Столба, где разворачивается действие многих моих романов, происходили разом съемки трех фильмов, в основу которых легли сочиненные мною книги. Нельсон Перейра дос Сантос при содействии сына Нея и племянницы Тизуки снимал «Лавку Чудес»; Бруно Баррето — «Дону Флор и двух ее мужей», а Марсель Камю, набив карманы не боящимися инфляции франками, — «Пастырей ночи».
Все трое снимали натуру на вышеупомянутой площади и на прилегающих к ней улочках. Марселю и Бруно, кроме того, по сценарию надо было снять несколько эпизодов в церкви Розарио-дос-Негрос. Для этого следовало испросить позволения кардинала-архиепископа Баиянского. Я испросил. Примас Бразилии любезно согласился дать соответствующие распоряжения. И дал. Бруно снял финальные кадры на паперти и в приделах храма.
Дело было в воскресенье, ближе к вечеру, и пришлось сделать не меньше десяти дублей, ибо толпа зевак взрывалась восторженным ревом, когда из-за колонны появлялся в чем мать родила Гуляка — его играл Жозе Уилкер, — брал под руку дону Флор, которую с другого боку вел ее законный супруг фармацевт Теодоро, и вся троица спускалась по ступеням на площадь. Вопли и улюлюканье заглушали колокольный перезвон и музыку. Бруно был близок к отчаянью и не знал, как унять ликующих зрителей.
Спустя несколько дней, утром, мне позвонил встревоженный Марсель. Прихожане не пускали группу и многочисленную, человек в пятьдесят, массовку — мужчин и женщин в белых баиянских одеяниях — не то что в церковь, а даже и на паперть. Марсель в смятении воззвал ко мне: надо вновь обратиться к кардиналу, пусть подтвердит свое разрешение, и как можно скорее, ведь каждая минута простоя стоит чудовищных денег.
