Сомерсет Моэм - Записные книжки

Я спросил, что он чувствовал, когда его арестовали, испытал ли он страх,

— Нет, — сказал он. — Я же знал, что раньше или позже все этим кончится, и когда меня арестовали, я, как ни странно, испытал облегчение. Не забывайте, я жил в чудовищном напряжении, и силы мои были на исходе. Помнится, первая моя мысль была: теперь я смогу отдохнуть.

Его приговорили к смерти, он ожидал казни в севастопольской тюрьме. Мне рассказывали, что своими зажигательными речами он распропагандировал тюремщиков, и они дали ему убежать; я спросил его, правда ли это. Он рассмеялся. На самом деле история была далеко не столь романтичная. Поручик, начальник тюремной охраны, сочувствовал революционерам, и товарищи заставили его устроить Савинкову побег. План побега был донельзя прост. Поручик дерзко вошел в камеру Савинкова, велел вывести заключенного и сказал, чтобы тот следовал за ним. Часовые, видя, что Савинков идет за офицером, не остановили его, и так они очутились на улице. Дошли до порта, сели в заранее заготовленную шлюпку и пустились в плавание по Черному морю. Несмотря на то, что сильно штормило, они за четыре дня доплыли до Румынии. Оттуда Савинков перебрался во Францию, жил в Париже, на Ривьере, затем разразилась революция, и он смог вернуться в Россию.

Чтобы организовать и совершить эти убийства, сказал я, несомненно, нужна невероятная смелость.

Он пожал плечами:

— Отнюдь нет, можете мне поверить. Дело как дело, ко всему привыкаешь.

Петроград. Вечерами он куда красивее. Здешние каналы удивительно своеобразны, и хотя порой в них можно уловить сходство с венецианскими или амстердамскими, оно лишь подчеркивает их отличие. Неяркие, приглушенные краски. Близкие к пастельным, но такие нежные, какие художникам редко удается передать: туманно-голубые и тускло-розовые тона, как на эскизах Кантен де Латура, зеленые и желтые, как сердцевина розы. Они пробуждают те же чувства, что французская музыка восемнадцатого века с ее пронизанным грустью весельем. От каналов веет тишиной, бесхитростностью и наивностью; этот фон представляет отрадный контраст русским с их необузданным воображением и буйными страстями.

Моим первым учителем русского языка был волосатый низкорослый одессит. Чуть ли не карлик. Я жил тогда на Капри, он приходил ко мне на виллу в оливковой роще и каждый день давал мне уроки. Учил не слишком хорошо; для этого он был слишком робок и рассеян. Он ходил в порыжевшем черном костюме и большой невообразимого фасона шляпе. С него лил градом пот. Однажды он не пришел на урок, не пришел он и на второй, и на третий день; на четвертый я отправился его искать. Зная, что он очень нуждается, я опрометчиво заплатил ему вперед. Не без труда отыскал я узкий проулок с белыми домами; мне показали, как пройти в его комнату на верхотуре. Это была даже не комната, а душный чердак под самой крышей, вся мебель состояла из раскладушки, стула и стола. Мой русский сидел на стуле, совершенно голый и очень пьяный, на столе перед ним стояла бутыль с вином. Едва я переступил порог, как он сказал: «Я написал стихи». И без долгих слов, забыв о своей прикрытой лишь волосяным покровом наготе, с выражением, бурно жестикулируя, прочитал стихи. Стихи были очень длинные, и я не понял в них ни слова.

Каждый народ создает тип, который вызывает его восхищение; и хотя в жизни редко встречаются люди, соответствующие этому типу, рассмотреть такое явление и поучительно, и забавно. Тип этот меняется вместе со временем. Это идеал, который писатели пытаются наделить телом и душой. Они приписывают плоду своего воображения черты, в которых в тот или иной момент воплощаются устремления нации, и со временем простодушные люди, подпав под обаяние вымышленных созданий, берут с них пример и в самом деле преобразуют себя, да так, что в жизни начинаешь встречать характеры, о которых читал в романах. И вот ведь что любопытно — писателям удается создать характеры, которые люди впоследствии присваивают себе. Считается, что бальзаковские герои больше походят на людей следующего поколения, чем на поколение, им описанное, и всякий, кто колесил по свету, не мог не встретить людей, подражающих героям Редьярда Киплинга. Можно сказать, что у них плохой вкус. Тип, пленивший воображение современных англичан, — сильный духом молчун. Сейчас уже не припомнить, когда он впервые пробил себе дорогу в английскую словесность; может статься, что впервые он появился в обличье Рочестера из «Джейн Эйр», а с тех пор стал бессменным любимцем пишущих дам. Он нравится им — равно как и дамам в целом — по двум причинам: им видится в нем сильная личность, на которую можно опереться, а они только об этом и мечтают, сверх того, несмотря на свой сильный характер, он им покорен, а это им льстит, потому что втайне они стремятся властвовать. Так как этот тип чаще встречается в литературе и на сцене, чем в жизни, а изобразить человека, не заставляя его произносить пространные речи, трудно, молчаливость — не самая заметная его черта; на самом деле он словоохотлив. Но в принципе он скуп на слова, лапидарен, его словарный запас небогат; он человек дельный — это явствует из того, что он сыплет техническими терминами, разговаривая с людьми, которые — и это ему отлично известно — не могут их понять; в обществе он робеет, манеры его далеко не безупречны; но вот что странно — с соотечественниками он не знает, как себя вести, зато с туземцами умеет обойтись как нельзя лучше, Он теряется в гостиной, но изворотливому сыну Востока не уступит ни в чем. Он обращается с ним по-доброму, но строго, как отец с детьми; он честен, справедлив, правдив. Читает он не много, но если читает, то добротную литературу — Библию, Шекспира, Марка Аврелия и «Уэверлийские» романы Вальтера Скотта. Его не назовешь блестящим собеседником, но в разговоре он без околичностей идет прямо к сути дела; он умен, но несколько ограничен. Знает, что дважды два — четыре, но ему и в голову никогда не приходит, что порой, бог весть почему, дважды два в сумме дают пять. Искусство его раздражает, его отношение к философии самое что ни на есть наивное. Относительно же «вещей поважнее» он не знает сомнений, неизменно видит лишь одну сторону вопроса и даже не подозревает о существовании других, и в этом не в последнюю очередь его сила. Характер у него крепкий, чего не скажешь об уме. Он обладает всеми мужскими достоинствами и плюс к ним — женской нежностью. Но не следует думать, будто он лишен недостатков: уже упоминалось, что манеры его не всегда на высоте, а порой он и вовсе ведет себя как невежа; вот отчего мы так ликуем, когда он умягчается под влиянием юной сероглазой англичанки, покорившей его верное сердце! Нрав его, хотя он превосходно держит себя в узде, частенько наводит страх; когда он пытается овладеть собой, на его впалых висках вздуваются жилы. По части морали он неустойчив. Порой его отличает высокая нравственность, порой, напротив, он, как это ни прискорбно, в прошлом предавался распутству. Он суров, когда требуется, возможно, даже беспощаден, но сердце у него золотое. Его наружность соответствует характеру. Рослый, смуглый, сильный, мускулистый, гибкий и стройный — вот он какой. У него ястребиный взгляд, курчавая шевелюра тронута, особенно на висках, сединой, подбородок у него квадратный, зато рот выдает чувственную натуру. Он властвует над людьми. Таков этот сильный молчаливый герой, который несет «бремя белого человека», этот оплот величия нашей страны, строитель империи, поддержка и опора нашей мощи. Он неустанно трудится в самых отдаленных и трудно доступных уголках мира; он охраняет границы империи; его видишь у врат Индии, на безлюдных просторах Великого Доминиона, в дебрях тропической Африки. Нет человека, который, глядя на него, не испытывал бы горделивого восторга. Он далеко-далеко, повсюду, где нас нет. И только это дает силы выносить его.

Литература никогда не дарила миру образа более обаятельного, чем Алеша Карамазов, и так же, как общение с ним доставляло радость людям, которые с ним общались, оно доставляет радость и читателям. Оно благотворно, как июньское утро в Англии, когда в воздухе разлит аромат цветов, щебечут птицы, с моря вглубь страны доносится свежий соленый ветерок. Жизнь радует. Радует она и в обаятельном обществе Алеши. Он наделен редчайшим и прекраснейшим качеством в мире — добротой, прирожденной наивной добротой, рядом с которой кажутся несущественными все интеллектуальные дарования. Ведь Алеша не так уж и умен, действия его не дают никаких результатов, а когда житейские неурядицы требуют более решительных поступков, он может вызвать и раздражение; он не человек действия, да и вообще человек ли он — так нечеловечески он свят. Добродетели его скорее пассивные, чем активные; он кроткий, терпеливый и смиренный; никогда никого не судит; он, возможно, не понимает людей, зато любит их безгранично. И это, как я полагаю, и есть та страсть, которая переполняет его душу, — бескорыстная, пылкая любовь, рядом с которой любовь плотская отвратительна, и даже материнская любовь к своему чаду слишком земная, «перст-ная». Достоевский, человек жестокий, в порядке исключения проявил доброту; Алеша у него хорош и телом, и душой. Он весел, как ангелы, не знающие земной юдоли. От него исходит солнечный свет. Его прелестная улыбка дороже любого остроумия. Он обладает чудесным даром утешать смятенные души. Его присутствие действует на страдальцев, как ласковое прикосновение прохладной руки любимого человека ко лбу, когда у тебя жар.