Иван Киреевский - Европеец
В. Жуковский
III. Император Иулиан
Общество может долгое время существовать без искусств и литературы. Тогда несколько народных песен составляют всю его поэзию; в нескольких преданиях заключаются все его летописи. Тогда не имеет оно других философов, кроме своих жрецов и служителей веры. Но когда какой-либо народ, благоприятствуемый климатом и получивший свое развитие от существующих в нем учреждений, предается изящным наукам, тогда науки сии составляют уже часть его жизни, его могущества. Они не могут исчезать, или приходить в упадок без того, чтобы самый дух народа не представлялся нам угасающим или униженным. Науки, находясь в тесном соединении с богоучением, преданиями и нравами государства, следуют за его возрастанием, ослаблением и падением. Они живут и умирают с ним вместе.
Смотря с сей точки, самое состояние упадка изящных наук становится для нас фактом наставительным, верным изображением последних минут жизни общества. Когда мы усматриваем, что науки сии, скудные воображением, лишенные света разума, занимаются пересудами о старых событиях, возобновляют обветшалые споры, упорно защищают разрушенные мнения, то сие значит, что общество сделалось как бы дряхлым старцем, пересказывающим прошедшее и уже не имеющим ни чувства, ни памяти для настоящего. Счастлив тот народ, за умирающей образованностью которого возникает образованность другая, оживляемая духом плодотворным и новым. Это есть матемпсихоза государств. Тогда эпохи следуют в нем одна за другою, как в семействе поколения.
Но сии климатерические1* переломы, сии болезни возрождения часто бывают смертельными для народов, испытывающих оные. Общество римское погибло во время перехода к христианскому богоучению. Все изменилось в несколько столетий, начиная от поколений до названия самих мест; не одни набеги народов иноплеменных, не одни переселения варваров были причиною переворота. Он был следствием внутренней борьбы в древнем обществе, элементы которого не могли более пребывать между собою в согласии, ни сами собою улучшиться.
Мысль сия еще более поражает нас, когда мы пробегаем последние памятники языческой литературы, свидетельства древнего мира, близкого к концу. Кажется, что читаешь мечтания старцев и лихорадочный бред умирающего; но и это состояние любопытно для наблюдения. Оно ниспровергает обыкновенное мнение, состоящее в том, что равнодушие народов в религии есть знак общественного истощения.
Остановимся только на политеизме греков и римлян. Никогда не внушал он столько суеверной ревности к своему учению, никогда не имел он столь сильных себе защитников, в мистических своих энтузиастах, как в тот век, который предшествовал его разрушению и вместе разрушению империи. Политеизм сей стал буйством последних своих сектаторов; и по причине отчаянного его положения и борения с ним других сил в нем еще увеличивалось суеверие древних времен; ибо воображение, творящее себе утопию из прошедшего и создающее мечты из воспоминаний, имеет в себе всю упорность предрассудка, всю стремительность духа нововведений.
Главою сего общества, или лучше сей школы, был Иулиан[1], коего попеременно называли то отступником, то философом, и который был только фанатиком прошедшего. В доказательство представим себе новое вероучение, овладевающее миром; местный патриотизм, заменяемый космополитическим братством; древнюю философию, древнее красноречие, презираемые по влиянию новых идей; древние обряды веры, вытесняемые обрядами новыми, и, наконец, преступления политики варваров вместе с победою и добродетелями христиан. Юный князь от рода кесарей, исполненный воображения и энтузиазма, страдает в изгнании от тиранства подозрительного Констанция[2], истребившего все его семейство. Констанций христианин — достаточная причина для Иулиана быть язычником — Констанций разрушил древнее вероучение империи — сего довольно, чтобы Иулиан желал восстановить оное. В учении сем находит Иулиан великие примеры обожаемой им добродетели и фанатизм его, ищущий везде предлога к убеждению, почитает себя оправданным философиею Марка Аврелия[3]. В сем хаосе древних и новых, им самым соединенных, Иулиан — деспот и республиканец, язычник-суевер и язычник-нововводитель, заимствующий многое от христианства, им ниспровергаемого, обременяющий нелепыми обрядами очищаемое им язычество, жрец, кудесник, военачальник, император, софист — Иулиан, в одной особе соединяет все роли язычества и придает им новый характер тем умствующим и преднамеренным суеверием, которое он сам для себя составил.
Когда мы читаем историю, когда мы слышим восклицание одного из христиан при имени Иулиана: Он был изменник пред богом, но не пред миром; то соглашаемся в том, что сей необыкновенный человек имел великие дарования, имел много гения; но его должно изучать как представителя древнего общества, как свидетельство борьбы со временем.
Действительно, при всей слабости своей к прошедшему, и несмотря на дерзновенные свои покушения восстановить древнее вероучение мира, он был тесним и преисполнен новыми идеями. Иулиан хотел бы быть суевернее царя Нумы[4], желал бы преувеличить поэтическое баснословие Гомера, желал, бы верить более, нежели когда-либо верили, хотя бы только для того, чтобы обезопасить обломки языческих преданий, и он же, Иулиан, призывает нравственность в помощь колеблющемуся своему учению. Он отрекается от предрассудков римлян и греков, в отношении к иудеям, признает2* Великого бога, ими исповедуемого, и в самое то время, как он, желая восстановить древнюю веру, увеличивает число кровавых жертвоприношений, умножает блеск языческих обрядов, в то же время желает он учредить, близ каждого храма, училище нравственности и дом врачевания.
Так предприимчивый гений Иулиана не мог вмещаться в пределах древних мнений, которые брался он восстановить. Удерживаемый суеверным подражанием прошедшему, он был, однако, увлекаем новыми идеями, господствовавшими в его веке. Гомер был для него тем же, чем Библия для наших проповедников. Из него заимствовал он правила любви к ближнему; с помощью христианской нравственности изменял чувственное баснословие политеизма и новые идеи прикрывал древними словами. И тогда он умышленно старался смотреть на язычество своего времени как на испорченное состояние истинного язычества, отыскивая сущность оного во мраке отдаленной древности. В сем труде странном, насильственном долженствовал ослабеть природный гений Иулиана, и по сему-то красноречие его было мистическое, отвлеченное, напыщенное, преисполненное софизмами. Ничто не может быть естественным, истинным в усилиях человека жить вне своего времени, подражать гражданственности уже несуществующей и насильственно увеличивать достоинство оной.
Слепою ненавистью к христианству, умом важным и насмешливым, твердою волею сделавшего его полководцем и завоевателем, вопреки страсти к наукам и философическому покою, Иулиан во многом походил на Фридриха Великого[5]. Сии две души вылиты в одну форму; одна только разность времени нарушает многие между ними аналогии. Оба они рождены близ престола и оба в юности испытали великие неприятности и опасности, будучи подвержены жестокому тиранству людей им кровных. Иулиан был заключен в монастырь, Фридрих в крепость. Первому угрожала жестокость Констанция, другому гнев неумолимого его родителя. Оба сохранены были необходимостью иметь наследника престолу. Оба посвятили сие тяжкое время испытаний философии и изящным наукам, которые были им запрещены. Иулиан, воспитанный против собственной воли в христианском законе, втайне изучал творения языческих софистов; Фридрих, гонимый своим отцом, желавшим сжечь все книги, скрытно доставал себе сочинения самых дерзновенных писателей XVIII века. Фридрих, в казематах Шпандау, воспламенялся при чтении Вольтера, равно как Иулиан, изучая в церкви Антиохийской языческого софиста Либания[6]. Такое насилие, вравне испытываемое, только что раздражало сии два ума, исполненные живости и силы. Оба они получили ненависть к мнениям, которые на них налагали, и фанатизм к тем мнениям, кои были им запрещены. Но философия Иулиана была напечатлена суеверием его времени: она была строгая и мистическая, напротив того, философия Фридриха, буйная, своевольная и скептическая, принадлежала его собственному веку. Иулиан был человеком испорченных нравов и ума пылкого. Нравственность Фридриха была испорченная; сердце его было грубое.
Философия того и другого проистекала от гордости, не защитила их от тщеславия. Иулиан с небрежною поступью, с видом задумчивым, с пальцами в чернилах, сделавшись предводителем войск, показался вначале софистом, и не на своем месте. Фридрих, став королем и не забыв эпикурийского своего учения, убежал с поля первой битвы, но скоро и тот и другой, Иулиан и Фридрих, сделались великими полководцами, изумили всех своим мужеством, привлекли к себе сердца своих сподвижников. Здесь сравнение останавливается. Жизнь одного была прервана в половине его подвигов, после полуторагодичного царствования.
