Адольф Рудницкий - «Голубые странички»
Я пережил необычайные дни. В атмосфере смерти, не победившей жизнь, росло мое восхищение поэзией Тувима и одновременно росла скорбь о том, что я никогда уже не расскажу ему о моем восхищении: живой и мертвый Тувим стоял перед моими глазами, и я скорбел о моей слепоте, о человеческой слабости, которая проявляется на тысячи ладов. В атмосфере «пресечения сна с вечностью» все сильнее пьянили меня стихи из «Чернолесья», «Цыганской библии» и «Пламенеющей сути».
Когда в стихотворении «Неизвестное дерево» —
Дерево! Где ты, большое, живое,Гордое шумной зеленой листвою,То, что вгрызается в землю корнями,То, что мне будет доской гробовою?
Должен узнать тебя, выстучать ствол.В роще ли, в чаще, где б ни нашел.
я доходил до слов —
Где ты, таинственное, где гробовое?Я твой жених, за тобою пришел![2]
я закрывал книгу. Я боялся этого безумного места. Оно связывает предметы, связи между которыми не хочет видеть ясный, повседневный разум.
5
Я уже не помню, по поводу чьей смерти Лев Толстой писал Страхову: «Я никогда не видал этого человека и никогда не имел прямых отношений с ним, и вдруг, когда он умер, я понял, что он был самый, самый близкий, дорогой, нужный мне человек»[3]. Видимо, слепота эта присуща даже самым великим. Человек не может заставить себя по-настоящему увидеть что-то или кого-то до тех пор, пока внутренний свет не снизойдет к нему и не позволит разглядеть истинные масштабы явления. Потомки не могут вдоволь надивиться этой слепоте современников, но в то время как перед современниками предстает живая, сверкающая миллионами обманчивых бликов убегающая река, к потомкам она приходит уже в окаменелом виде.
Три недели тому назад я стоял в почетном карауле у гроба одного из самых близких и самых дорогих мне людей в польской литературе. Когда говорят о Тувиме, сразу слышишь: словотворец. Это словотворчество все годы отталкивало меня. Что это, собственно говоря, означает? В Закопане возле дома Общества польско-советской дружбы я слушал транслируемые по радио речи и в душе злился: опять словотворец! А какое дело до словотворчества собравшимся здесь людям? Разве они собрались для того, чтобы воздать почести фокуснику? Скажите им, о чем говорит его слово, какое в нем кроется содержание, какой опыт! Слово Тувима хочет быть «конечной станцией» человеческого опыта, дальше уже нет рельсов, ни один поезд не идет дальше; я говорю здесь о том направлении его поэзии, программа которого изложена в стихотворении «Труд». Сила Тувима заключается в том, что на этой последней станции он говорит словом, которое пронизано светом и воздухом. Слово Лесьмяна на тех же самых высотах уже пахнет потусторонним миром, в слове Тувима — наше дыхание, наше сердце, вся мера нашей малости и величия. Мы не удивились бы, увидев покалеченные, окровавленные руки и ноги тех, кто взбирается на такие вершины; Тувим показывает нам свои руки и ноги — они целы и невредимы.
6
«Сегодня мы отдаем себе отчет, что ждали его десятки лет… Он не высказался до конца… В нем дремали великолепные обещания…» — я цитирую слова, написанные Стаффом. Похожие мы находим и в воспоминаниях Парандовского. Мицкевич назавтра после смерти Пушкина написал, что русский поэт обещал необычайно много. Живым друзьям хотелось бы, чтобы умерший был еще таким-то или другим, каким он не успел или не смог стать, — отсюда подобные высказывания. Они скрывают в себе мечту о том, чтобы у творчества были еще более высокие этажи. Мечту эту в дни смерти живые связывают с умершими, которых они любили. Хотя в момент кончины поэта его творчество кажется нам незаконченным, внезапно прерванным, очень скоро оно становится — несмотря ни на что — законченным. Уже нетрудно даже определить направление, которое потомки будут обозначать именем поэта.
Во все мои дни, полные восторга и скорби, я видел — и по-прежнему ясно вижу — это волшебное направление в польской литературе, которое долго будет называться: Тувим.
1953
Следы
1
В мае этого года в Казимеже на Висле стояли холода, сковавшие все мои движения. Почти до половины июня не верилось, что когда-нибудь придут теплые дни. Кто-то в утешение нам выяснил, что триста лет тому назад в Польше тоже не было лета и по этой причине вымерла скотинка. Кто-то, ссылаясь на Эйнштейна, утверждал, будто нынешнее похолодание окончательное, потому что оно вызвано атомными испытаниями. В мае число людей, продолжавших верить в установленный природой порядок, упало до нуля… Общеизвестно, что каждая вещь в окружающем нас мире обладает сотнями форм, а кроме того, известно, что та форма, которая от нас была до сих пор почему-то скрыта, может оказаться наиболее существенной для этой вещи. Таким образом, следует считаться с тем, что в ближайшее время пышно расцветут новые суеверия…
Не могло быть и речи о том, чтобы сесть за стол в нетопленной комнате — ноги отнимались; моя хозяйка пожертвовала мне перину. Писать под периной можно только в том случае, если тебе до зарезу необходимо высказаться. Говорят, что хорошие произведения всегда создаются в труде. Сказки! Настоящие художники носят в себе гигантские миры и выбрасывают их из себя с пением; к работе своей относятся горячо, как к любви. Нечто подобное происходит и с теми, кто носит в себе гигантские чужие миры; они так на все нагляделись и так всего начитались, что не сталкиваются с трудностями в изложении чужого труда. Уксусно-кислые физиономии бывают только у тех писателей, которые страдают душевным несварением. Они-то и говорят, что предпочли бы толочь камни.
2
Расположившись под периной, я стал читать Тургенева; в местной книжной лавчонке я нашел несколько томов, остальные привез с собой, так что фактически у меня был полный Тургенев. Энтузиасты вам всегда докажут, что, только прочитав все тома, мы обнаружим, что в таком-то, мало кому известном томе автор выразил себя в полную меру, что без этого тома нельзя говорить, будто знаешь писателя. Но энтузиасты — это те же безумцы! Чаще всего три-четыре книжки — вот и весь художник, остальное — премия для тех, кто его любит. А тем, кто любит, и всего мало. В определение ценностей высшего порядка в искусстве входит и влюбленное отношение к ним.
Портрет художника, вырисовывающийся из его произведений, — это одно из чудес жизни. Тургенев околдовывает, в него влюбляешься без памяти, пока его читаешь. Но его книги обладают странным свойством: они нам близки, пока раскрыты. Как только их закрываешь, они начинают тускнеть. Все его истории несчастной любви, так чудесно описанные, сливаются воедино, одна любовная пара становится похожей на другую, а ведь при чтении у них были свои особые, неповторимые черты. Театральный режиссер Ц. как-то говорил мне, что театр, по сути дела, искусство грубое и даже брутальное, и некоторые тонкости ему вообще недоступны. Читая Тургенева, я всегда так думаю о нашей памяти. Ей нужна яркость, которая чужда чудесному миру акаций Тургенева. Он так деликатен, так невесом в прямом смысле слова, что память ничего не удерживает, хотя совсем недавно ты таял от восторга и некоторые описанные Тургеневым сердечные обстоятельства считал единственными в мировой литературе, до того они прекрасны.
3
Когда писателя читаешь «скопом», когда подводишь итог его творчеству, утверждение, будто он создал несколько хороших книжек, не говорит в его пользу. Несколько хороших книжек может радовать живого писателя, но итог должен содержать нечто иное. Несмотря на восхищение, Тургенева закрываешь с претензией.
Возможно, что претензия эта звучит нелепо: почему он не Толстой и не Достоевский. У него нет силы Толстого, который, подобно печнику, спокойно кладет кирпич за кирпичом, и, хоть делает это с детской простотой, видно, какой он вдохновенный, божественный печник. Трудно простить Тургеневу, что он не ищет невозможного, как Достоевский, что он не стал писателем «последнего этажа», что он не бросается головой вниз, не втаптывает своих героев в грязь, не тянет их на дно ада, чтобы затем извлечь их оттуда очищенными, — за нас также! Что он не безумец и что его искусство не безумно. Что он берет с собой в горы все, что рекомендует проводник, но не «одолевает» трудные вершины, на которые Достоевский взбирается в тапочках; Достоевский никогда не считается ни с высотой, ни с тем, ждет ли его кто-либо на спасательной станции в горах. Претензии эти, предъявленные Тургеневу, от начала до конца нелепы, но они есть.
