Федор Крюков - Мельком
— Что же теперь? как? — флегматично ронял вопросы в пространство председательствовавший член, старый мировой судья.
— Да что ж… просить опять… — после длительной паузы послышался чей-то голос, полный безнадежности.
А другой тотчас внес серьезную поправку:
— Ходатайствовать…
Широкая спина в иерейской рясе, находившаяся впереди меня, подкрепила текстом:
— Сказано: «толцыте».
— Толцыте! — возразил желчный голос, — и повторяйте снова бесконечную канитель! А муку-то ведь доедаем…[6]
— Что ж поделаешь! — смиренно вздохнула ряса. — Конечно, сейчас бы самое время, пока путек есть… все такое… а то путь расстроится, как бы на подножном не пришлось пробавляться…
— Главное, цены каждый день лезут вверх: месяц назад мы могли свободно купить по два рубля за пуд, сейчас дай Бог по два с четвертаком, а через неделю по два с полтиной будут просить…
— Да и сейчас просят…
— То-то вот…
Прения не прения, а обмен мнений, несомненно трезвых, дельных, но скучных в силу их очевидной для всех бесспорности, — тянулись вяло около получаса. Чувствовалась в этом отсутствии оживления и воодушевления затаенность томительного ожидания: что-то хорошенького сообщит генерал? Похоже было, что у всех сидела одна надежная мысль, которую, перефразируя некрасовские стихи, можно было выразить приблизительно так:
Вот приехал барин —Барин нас рассудит…
Многоречивее и беспокойнее других был седой тучный батюшка, сидевший впереди меня. С одной стороны, он настаивал на осторожности при исчислении размеров ссуды, с другой — обнаруживал не очень, по-видимому, основательный оптимизм:
— Да я вам и сейчас по два рубля найду — в Елани. И пшеничка добрая, старых годов…
— Не найдете! — уверенно возражал председатель.
— Мне же самому предлагали… мне!.. знакомые казачки — мне самому…
— Ну вам, может, за молитвы…
— Какое за молитвы! — огорченно отмахнулся батюшка. — Нынче за молитвы-то с боем берешь… где уж!.. А по два с полтиной — это куда! Это за пятьдесят-то тысяч пудов сколько выйдет?
— Сто двадцать пять тысяч.
— Фффф… — зашипел батюшка, словно его неожиданно ущипнули. — Да ведь это мы себе такого долга на шею накашляем — до второго пришествия не расхлебаешь!..
— Ну, так как же быть-то? Муки-то ведь нет?
— Авось, выдуемся до весны-то…
— А весной на подножный? «Выдуемся»… Вам хорошо выдуваться: запасец сделали, а вот у кого если нет?..
Прения оборвались, как только в дверях показался генерал. Генерал молча, но приветливо раскланялся и, сопровождаемый полковником, прошел мимо представителей населения к выходу. Обывательский комитет проводил его почтительно-изумленном взглядом. Когда генеральские шпоры зазвенели по лестнице, удаляясь от скучного продовольственного вопроса, кто-то в глубине комитета вздохнул и сказал:
— Вот тебе и генерал!..
— Видный мужчина… — почтительно прибавил батюшка.
— Молодой какой…
— Теперь их омолаживают…
— Это хорошо, — убежденным тоном сказал батюшка, — молодой — он не то что старик: поэнергичней…
Желчный голос заметил:
— Это и видно…
Вернулся полковник — окружной атаман, — занял председательское место и заговорил — только не о генерале и его миссии, как все ожидали, а о программе заседания:
— Ну, какие у нас вопросы сегодня, господа!
— Да вот… по поводу ходатайства о ссуде…
— Отказ? Ничего, опять напишем.
— А что генерал? ничего не сообщил?
— Генерал забрал все нужные справки. Теперь, надо думать, отказа не последует: все основания выяснены… Напишем снова.
— За тем только и приезжал — забрать данные? Это мы бы и по почте ему выслали…
— Ну, все-таки… Войсковой наказный атаман пожелал, чтобы он самолично убедился. Тем более, что был запрос от попечителя харьковского округа, действительно ли в нашей станице такой голод, что необходимо возможно скорее закончить учебный год и распустить учащихся, как доносил ему заведующий мужской гимназией. Ну, я доложил, что голод пока — не голод, а вопрос серьезный. А еще, может быть, серьезнее будет семенной вопрос — по весне… А уж что мы с ним будем делать — Господь один ведает… Будем писать…
— Писать… надо писать… — повторило обывательское эхо.
— Писать… эх-ма-хма!.. — горестно вздохнул окружной атаман.
Чувствовалось, что переполнена и его душа оцетом и желчью, но по долгу службы он должен был иметь вид не угнетенный и безбоязненно-бодрый. И как бы для того, чтобы не давать унынию овладеть обывательскими мыслями, полковник поставил на обсуждение деловой вопрос о форме сахарных карточек. Мысли, высказанные при обсуждении этого вопроса, были очень дельные, тонкие, остроумные, но я не дождался резолюций и ушел до окончания заседания, легкомысленно поддавшись соблазну перекинуться в картишки в приятельской компании.
Шли мы не спеша по темным улицам станицы, звонко хрустел укатанный снег под ногами, морозным блеском сверкали звезды, тихо и мутно грезили во сне закутанные ставнями дома — безмолвие морозного оцепенения было разлито кругом.
— Пишем, — мрачно говорил один из моих партнеров, кутаясь в воротник, — что ж мы больше можем? Привыкли уповать. Мы — зрители. Можем роптать, тосковать, критиковать — порой очень горячо и едко, — но шаг к действию для нас то же, что шаг в бездонную пропасть… Кабы кто сделал, мы бы вздохнули с облегчением, похвалили бы… Прикажут — исполняем по мере разумения. А без приказа, самостоятельно приступить к общественному действию — нет! Как хор ребят-школьников без учителя издает лишь разноголосый телячий рев, так и мы… навыка нет…
— Но ближайшие вопросы? Недосев, например?
— Что ж недосев? Писали. Мы писали, нам писали. Вот тракторов все ждем — хорошая вещь, говорят. Был нам запрос из министерства земледелия: не надо ли тракторов? — Как не надо, пожалуйста!.. Написали требование сразу на десять штук. Думали: казенное, мол, бесплатно или в долгосрочный кредит. Прошло месяцев пять, опять бумага из того же министерства: цена тракторам по курсу — вот какая, сколько желающих приобрести по этой цене? На этот раз только два землевладельца заявили желание — серьезные люди. Послали требование на два трактора. Сейчас осьмой месяц проходит — ни слуху ни духу на эту бумагу!
— А других мер не пробовали?
— Насчет недосева? Нет, и еще писали. Вынесли резолюцию, что необходимо беречь рабочий скот. Послали ходатайство, чтобы ее приняли в соображение при реквизиции.
— И что же?
— Взяли по реквизиции с нашего округа пятьдесят тысяч голов… Преимущественно — быки. И какие быки!.. Взяли летом, в самое горячее время. И сейчас стоят по загонам — сморили зря скот и от работы отняли… Теперь еще одиннадцать тысяч требуют… Да не наберут! — прибавил он желчно.
Помолчал хмуро. В морозной тишине потрескивали старые заборы, визгливо скрипели наши шаги — и никаких звуков кроме, одна беспредельная немота.
— Вхожу я в эти комиссии по реквизиции, — мрачно продолжал мой партнер. — Такое чувство, знаете, всякий раз едешь и думаешь: вернусь или нет целым? На ком же и срывать народу горе и озлобление, как не на нашем брате?.. Укокошат в один прекрасный день и — все… А что мы можем? Смотришь: как там у вас? не добьется ли чего Дума?.. Нет?.. Эх-ма-хма!..
Примечания
1
Жандарин, жандары — искажение от «жандарм, жандармы».
2
А.М. Стессель (1848–1915) — российский генерал-лейтенант, участник подавления Ихэтуаньского восстания (1900), комендант крепости Порт-Артур во время Русско-Японской войны, подписавший капитуляцию в декабре 1904 г. Был отдан за это под суд.
3
Иеремиада — горькая жалоба, сетование, скорбная, жалобная песнь (от имени библейского пророка Иеремии, оплакивавшего падение Иерусалима). Здесь употребляется в ироническом смысле.
4
П.Н. Милюков (1859–1943) — российский политический деятель, историк, публицист, теоретик и лидер партии кадетов. В 1917 министр иностранных дел Временного правительства (БЭС).
5
С.Н. Мясоедов (1865–1915) — полковник, начальник жандармского отделения на пограничной станции Вержболово (в наст. время г. Вирбалис, в Литве), ложно обвинялся в шпионаже в пользу Германии, в 1915 г. по сфабрикованному делу был обвинен в измене и повешен по приговору военного суда. В.А. Сухомлинов (1848–1926) — генерал от инфантерии, военный министр (1909–1915). Был обвинен в провале подготовки России к войне. В 1917 г. приговорен к пожизненному заключению. В 1918 г. освобожден по старости; эмигрировал.
6
