Федор Крюков - Мельком

МЕЛЬКОМ

(фев. — март 1917)

Оттого ли, что неизбежная необходимость и нужда сбила нынче массу людскую с мест или нудно стало сидеть по своим углам, перспектива ли барышей и больших заработков, тоска ли и жажда взглянуть на родное гнездо гонит в путь-дорогу, — но кажется, что путешествует теперь вся страна. Старики и дети, мужчины, женщины, «рабочие руки» и инвалиды, военные и штатские, заплатанные сермяги и дорогие шубы — всё пестрым потоком несется в разные стороны по рельсовым путям. Каждая станция запружена народом. Словно из прорвавшегося мешка неудержимо хлынувший картофель, высыпает к поезду толпа из прокуренного, заплеванного, загаженного вокзала, бросается к вагонам, сбивая стоящих и встречных, стучит сапогами, кричит, вопит, плачет, ругается…. На больших станциях она в две-три минуты закупоривает двери всех вагонов, лезет на буфера, тычет куда попало корзинки и мешки, забивает площадки и проходы между вагонами. И долго стоит плотной, непроницаемой пробкой против всех входов и выходов, тесно сгрудившись, напирая, не желая расстаться с надеждой, что как-нибудь втиснуться будет можно…

И это не в одном демократическом третьем классе — это во всех вагонах, не исключая «международных» спальных, где за место на чемодане или коробке в коридоре проводник со страдающим видом, горестно крякая, как бы подъемля бремя сверх посильной тяготы, взыскивает дополнительную плату за «плацкарту», неизменно при этом забывая выдать таковую плацкарту или хоть какую-либо квитанцию.

Но в той же мере, как вместимость вагона, беспредельна готовность к претерпению и приспособляемость русского путешественника. Непостижимым образом сверхсметные пассажиры размещаются в коридоре — с некоторым даже соблюдением рангов: те, что посерее — бабы с котомками, мужики с мешками, солдаты-денщики, — у наружных дверей, на площадках, около уборных; публика почище — офицеры, дамы с детьми, штатские люди очень делового вида — внутри. Постепенно потом устанавливается общение со счастливыми обладателями мест в купе: сперва проникают туда дети, за ними дамы, и хотя самодовольные собственники спальных мест вытесняются потом пришельцами в коридор, но коридор становится как будто повместительнее, из чемоданов воздвигаются троны и седалища, устанавливается мирное общение, налаживаются подходящие способы необходимого транспорта и взаимной передачи известий, требований и проч.

— Севрюгов! — кричит невидимый голос.

И тотчас клич подхватывают добровольные голоса и перебрасывают его к обоим концам, забитым плебейской частью пассажиров:

— Севрюгов! Севрюгов!

— Я-о! — отзывается звонкий голос от дверей уборной.

— Папирос набей!

— Папирос! папирос! — передают посредствующие голоса.

— Слушь, вашскобродь! — кричит Севрюгов чрезвычайно звонко, — только, вашскобродь, дозвольте доложить — табаку намале остается, вашскобродь!

Через минутку опять раздается и перебегает по головам — «Севрюгов!» И вслед за тем короткая инструкция:

— Достань табаку в чемодане корнета Малик-Гурджиева! Понял?

— Так точно, вашскобродь! Так что смешать табак вашскобродья с табаком его благородия? Слушш!..

— Я, брат, кулинар его величества, — хвастливо прибавляет голос Севрюгова, обращенный, по-видимому, к кому-то из соседей, — меня так и в эскадроне зовут — «Змей Гарныч»…

Вагон перенасыщен табачным дымом. В дыму сыплются, шуршат, шелестят, бубнят и звенят пестрые голоса. Жужжа, кружатся над ухом, как рой мух, и в этом рое причудливо мешаются деловые, коммерческие соображения вслух с легкомысленными анекдотами, желчное политическое суждение с горькой жалобой на порядок, цены на масло с толками о Шаляпине…

— У меня три завода в Борисоглебске, масла — лить некуда. Продал бы по шестнадцати за пуд. Но уполномоченный запретил вывозить, и баста! Кругом вот стонут: нет масла. У нас в Борисоглебске хоть залейся… А кто посообразительнее — удается провезть… Ну, конечно, греют руки…

— Как водится… Это надо уметь!

— То-то вот… Нет уж, хочу другое попробовать… Как ваше мнение, мистер Робертс, насчет лесного дела?

— От-шень хорошо!

— Хорошее?

— Можно заработать. Теперь материал от-шень дорог!

— Хочу попробовать… Есть подходящая покупочка…

Деловые соображения тонут в жужжании голосов, в стуке колес. Где-то выпрыгивает вверх бараний тенор:

— Павел Иваныч? Павел Иваныч — спекулянт. Денег у него нет, я знаю. За это время он заработал тыщонок тридцать, а больше у него нет…

В духоте, в табачном дыму шуршат, шелестят мутные отзвуки русской жизни, взбудораженной, запутанной и сбитой с толку. За окном мертво белеет снежная равнина, пробегает полоска накатанной дороги с навозцем и воронами, рысит картинно-понурая лошадка в розвальнях, и в них два мальчугана. Вот она со своими маленькими пассажирами выросла на горизонте и нырнула в белую бездну, объятую немым окоченением. Белое небо, белая земля, далекая белая роща в инее и — никаких признаков жизни…

В конце третьего дня путешествия покидаю вагон на степной станции, своей, если не родной, то близкой сердцу, прикрепленной к нему целым мотком нитей пережитого, перечувствованного, частью полузабытого. И погружаюсь в снежный степной простор, немой и белый, издали, из окон вагона, казавшийся лишенным признаков жизни. Весело скрипят полозья саней, сбиваются с рыси на карьер прозябшие Мустанг и Бурька, зычно крякает на козлах Петрович, а друг Антипыч, кирпичник, обычно выезжающий на станцию встречать меня, чтобы сразу узнать «с пылу горячие» новости, задает свой обычный вопрос:

— Ну, как там у вас?

Он давно уже томится чаяниями, одинаково близкими и мне, и ныне, пожалуй, всей слободе Михайловке, в которую мы въезжаем, и станице Глазуновской, куда я поеду уже утречком. Отчетливо формулировать эти чаяния он затруднился бы. Но знает, что я понимаю его вопрос и в этой расплывчатой, неопределенной форме:

— Ну, как там у вас?

Его надежды зиждутся на смутном ожидании, чтó и как сделано будет там, в центрах политической, общественной, умственной жизни, откуда долетают приглушенные отголоски событий, движений, речей и сюда, в степной угол.

И каждый раз при этом неизменном вопросе я чувствую грусть и растерянность… Сколько уже лет мы с Антипычем томимся смутными ожиданиями. И оттого, что мы только спрашиваем друг друга: «ну, как там у вас?» — «а как у вас тут?» — и с туманными упованиями взираем — он в мою сторону, я — в его, — жизнь почти не подвинулась по пути осуществления этих ожиданий, ни разу не пришлось ни мне, ни ему порадовать друг друга чем-нибудь определенным и надежным.

И на этот раз я сообщаю лишь кое-какие сенсационные новости, которые порождают лишь недоумение у обоих моих слушателей, и затем перехожу сам к вопросам. Ответ — поначалу — в общих знакомых очертаниях…

— Живем поколь… за нуждой в люди не ходим, своей дома много…

У Антипыча три сына на войне, у Петровича — один, а другой — Ванька, которого он в прошлом году «до дела довел», то есть женил, хотя ему только что сравнялось осьмнадцать лет, — пока еще не был призван. И потому я очень удивился, когда Петрович, докладывая о новых фактах нашей деревенской современности, неожиданно сообщил:

— Ушел ведь у меня Ванька-то.

— Как ушел? отделился, что ль?

— Ушел, черт косой… на службу… в стражники…

— Да какой же он стражник? куда годится?

— Берут. Сейчас всех берут… Левон Цыцарь ушел. Степа Ушан — тоже. Принимают. Шестьдесят в месяц, одежа казенная, харчи казенные, сапоги лишь свои. Народу ушло — страсть… Все отставные, неслужалые, слепцы, старцы — все поушли. Сейчас казаков в станице мало и осталось… Ушли деньги наживать. Левка Цыцарь бросил семью — шесть человек детей: голодом сидят! Ушел и — ни слуху ни духу… Попродал тут кое-что, взял пятьдесят целковых из дома, обещал жене к Рождеству воз денег прислать и — сгинул…

Развертывая постепенно картину степной жизни за последние три месяца, как я расстался с ней, Петрович особенно подчеркивает эту эпидемию наживы, охватившую моих станичников.

— Богатеть нынче все бросились. Купцов, купцов этих у нас пооказалось — как грязи! Все заторговали… Кто с роду копейки не имел за душой — глядишь: ходит, скупает, перепродает, шуршит, брат мой, деньгами! Из двора в двор идут — «чего есть продажное — выноси!» Всё берут: сало, щетину, чулки, варежки, масло, семя… всё, всё… Теперь и товар, какой ни возьми, любезное дело: мешок товару — мешок денег за него выручишь. Сало взять: больше, как мешок, его не провезешь — отберут. Вот мешками и возят. Накладет себе мешочек и — на машину! В Царицын или в Козлов, а иной молодец поотважней так и до Москвы, до Питера доберется…

— С одним мешком?